Борис Мирза - Девушка из разноцветных яблок

Последний раз, когда он играл много и от души, были поминки Сергеича. Он умер дряхлым беспомощным стариком, незадолго до этого схоронив жену.

Посидели за столом и, выпив, повспоминали. Спустились к озеру, на мостки. Было лето. На привязи покачивались несколько лодок. Но одна рядом, как всегда, лежала на дне – догнивала.

– Сыграешь? – кивнул я на гармонь, которую Митя прихватил с собой.

– Сыграю. Любил покойник музыку-то… а я…

Он потянулся к гармони и положил ее себе на колени.

– Что ты?

– А я ненавидел. И его. И гармонь. – И точно оправдываясь, добавил: – Как бил-то он меня за нее… Как бил!.. Половником… Эх!

Митя заиграл. Мы молча слушали, глядя на озеро.

Как хорошо он играл! Его музыка так подходила к нашим краям. Так сочеталась с ними. И мне хотелось, чтобы он никогда не заканчивал…

А Митя все играл, и его затуманенный взгляд, казалось, устремлялся туда, вдаль, где другим берегом кончается озеро и начинаются холмы, поросшие лесом, и где неизвестное бесконечное нечто раскинулось на многие и многие километры. Он играл и видел там, вдали, что-то такое, чего не видели мы, его слушатели…

Я говорю ей:

– Трудно вам одной?

– Да не. Чего там трудно? Так. Трудно было вон после войны. Я еще девочкой была. Все время есть хотелось.

Сидим с ней на крыльце. Она на скамейке старой, а я на ступеньках.

Закат фиолетово-красный. Тихо.

– Что ты здесь нашел-то? В деревне-то?

– Да вот, хорошо здесь. – Я вспоминаю слово. – Уединенно.

– Что верно, то верно. – Она о чем-то думает. – А не скучно?

– Нет, совсем нет. Я думаю, сочиняю, новое узнаю. А еще люблю вот так чай вечером пить.

Она улыбается.

– А я кофе. Спасибо за кофе-то.

– Да ну! – машу я рукой. – Чего там. Главное, что вам пришелся по вкусу.

– Мне любой по вкусу. Кофе я очень полюбила. Тасютка его все пила. Пила, пила. Да вот померла.

Она всхлипывает, но сразу успокаивается.

Сидим. Смотрим на закат.

И я все думаю, как же она вот так живет, день за днем? Без цели и перспективы. Без надежды жить как-то по-другому. Как?

Один сын в могиле. Другой в тюрьме. Муж помер давно. Внука мать увезла за тридевять земель…

И как будто в ответ на мои мысли:

– Вот как ты приедешь, так хорошо. Кофе хороший-хороший.

– И все-таки одной трудно.

Чего я привязался. Ясно же, что трудно.

– Я привыкши. Только тишина не нравится. Вот телевизор говорит – и ничего. С ним хорошо. Прям боюсь, чтоб не сломался.

– Я новый подарю.

– Да кого ты! Такие деньги… А и впрямь плохо без телевизора-то. Чего находишь за день, чего надумаешь.

– А о чем вы думаете?

– Да все что-то верится. То одно вспомнится, то другое. Вот сегодня жук вспомнился.

Она усмехается.

– Какой жук?

Мне становится интересно.

– Да в детстве боялись мы жука. Ерунда собачья.

– Нет, расскажите, пожалуйста.

Она улыбается.

– Да я и не знаю, откуда пошло. В детстве пугали мы друг друга жуком большим. Мол, есть рядом с деревней жук огромный, навроде короеда. Только величиной с теленка. Старый, весь мхом порос, на шести лапах с крюками. И ртина огромный. И клешни. Схватит и утащит в лес. В совхозе тогда корова пропала. Так Герька говорил, что ее жук, мол, утащил. Сейчас-то и Герьки нет. Спросить бы, может, он придумал жука-то этого.

– Помер?

– Потонул на тракторе. Выехал на лед и провалился. Был бы трезвый, вылезти успел бы…

– Нелепая смерть.

– Хуже, если жук утащит. – Она усмехается. – Мы, дети, считали, что он может бревна из избы вытаскивать и в хату пролезать. Я так боялась, что спала на печке только. Жарко там, а все равно укроешься и спишь. Думаешь: брат ближе к окну, его первого жук утащит. А до меня, может, и не доберется.

– А брат ваш…

– Помер лет уж поболе двадцати. Мужики слабые.

– Инфаркт?

– Да нет. Опился стеклоочистителя. Хороший он был. Смелый. Вот он-то парнишкой жука не боялся.

– Не верил?

– Верил, а не трусливый. Возьмет рогатину – и в лес. И поет еще…

– Хороший человек был, наверное, – говорю я, чтобы хоть что-нибудь сказать. – Смелые люди – они лучше…

Она кивает.

– Много смелых…

Она задумывается. И я понимаю о чем.

Старший сын ее сорвался с крыши своего дома, когда что-то ремонтировал. Естественно, навеселе.

Младший грабанул магазин и тут же попался, пьяный.

Много у нас смелых.

– А я вот не смелый, – говорю, чтобы перевести тему. – Сейчас домой идти через всю деревню. Как бы жук меня не погрыз.

– А ты иди поцентрее, не сходи с дороги. Он и не тронет.

– Хорошо, – говорю. – Пойду я. С утра, если все в порядке, забегу кофе пить.

Она прощается, машет мне старческой рукой, поправляет платок и уходит в дом.

А я иду по деревне. Всю ее сожрал жук. От клуба жук оставил одну стену с окнами. С бревенчатого дома сорвал крышу. Общественную баню жук, видимо, подгрыз с одной стороны, и она покосилась так, что вот-вот повалится. И избы, избы, избы – везде побывал жук.

Совсем темно, и я облегченно вздыхаю, когда включаю в доме весь свет. Забираюсь, наконец, на протопленную печку и накрываюсь с головой пушистым пледом.

День перед отъездом. Жаркий августовский день. Купаться он пойдет с семьей, только часа через три после обеда, когда не будет солнца. И от солнца некуда деваться, только если вернуться домой к отцу, под кондиционер. Это, конечно, можно, но папа внимательно смотрит телевизор. От телевизора у него портится настроение, и он ругает всех подряд. Ругает, мрачнеет и продолжает смотреть.

Нет, к отцу в номер идти не стоит.

Не стоит еще и потому, что вот-вот появится Храбрякушка. Эта девушка – она местная, старше его на год. Ей пятнадцать. Родители ее алкоголики и отличаются от бомжей лишь тем, что не пропили пока еще старый свой домишко.

Храбрякушка – смешное прозвище – она получила в два приема. Сначала дочку алкоголиков звали Побрякушка. За то, что она ходила по пляжу и продавала пиво отдыхающим. Ее авоська с бутылками звенела и брякала с утра до вечера. Ну чистой воды Побрякушка.

А потом произошла история, которая изменила ее прозвище. Она сцепилась с тремя мужиками, которые наглели и пытались отобрать у нее пиво. Она пыталась отлупить их авоськой, разбив о камень бутылки…

Закончилось все тем, что она едва спаслась, потому что разгневанные потные быки уже тащили ее окунать в море, а она так эпично и грандиозно материлась, что недовольные обыватели наконец вступились.

– Оставьте девочку в покое!

– Храбрая девочка…

– Так это ж Побрякушка с Рабочей улицы.

– Храбрякушка!

Так и приклеилось. Постепенно она становилась девушкой, стройной и симпатичной. И стала замечать на себе взгляды мужчин, лежащих на пляже, но хорошо помнила, что в случае чего они легко могут отобрать у нее товар, да и избить тоже могут…