Борис Мирза - Девушка из разноцветных яблок

И пробуждение бывало тяжелым.

Раз в два месяца Витя трезвел. И вдруг оказывалось, что с работы его давно уволили за пьянку и прогулы. Что друзья его – вовсе не друзья, а какие-то совсем уж опустившиеся алкоголики и бомжи. И дочки…

Старшая откровенно занималась проституцией. Ей было пятнадцать. Она была густо накрашена. Ярко и дешево одета, но деньги у нее всегда были. Пусть небольшие, но ей хватало даже на то, чтобы подкармливать младшую…

«Чем ты в пятнадцать лет занимаешься?!» – орал очнувшийся впервые за два месяца Витя. На что дочь ухмылялась и убегала из дому, оставляя за собой шлейф дешевых духов.

А младшая…

Она одна во времена тяжелых Витиных пробуждений служила папе утешением. За шкафом, стоявшим поперек комнаты, отец отгородил ей угол, в котором стояла раскладушка. Это все, что я знал о ее житье. Мы иногда сталкивались с ней в коридоре. На ней была школьная форма начальных классов. Сама она была худенькая, с вытянутым лицом, большими серыми глазами и чуть вздернутым мышиным носиком. Про себя я так и прозвал ее – Мышкой.

Жизнь ее была незавидна. В одной комнате с сестрой и отцом.

Даже я, слишком занятый собой и своим творчеством, встречая ее, задумывался: каково ей, совсем еще маленькой девочке, живется в атмосфере постоянной, бесконечной пьянки, под скрип отцовского дивана и под ужасающие крики скандалов, которые затевали одурманенные дешевой бормотухой гости отца?

Но я сразу забывал об этом. Повторюсь, у меня было много своих мыслей и планов.

Иногда я думаю, что все они не сбылись как раз потому, что я не обратил внимания на жизнь этой девочки…

Но не важно: однажды, в один из последних моих визитов в эту квартиру, я узнал удивительный Мышкин секрет.

Ничего секретного в этом секрете не было. Просто за шкафом скрывалось такое, о чем я не забуду уже никогда.

В тот день Витя находился в пробуждении. То есть трезвый. Жизнь его была ужасна. Его выгнали с работы.

Друзья – падаль и алкашня, которых и в дом-то нельзя привести. Бабы все противные. Ни приготовить, ни постирать! Дочь – в загуле. Не ровен час, принесет в подоле! Жизнь пропащая!

И только маленькая дочка отделяет его, вдовца, от петли!

Он схватил меня за руку и потащил в комнату знакомить с младшенькой.

В его комнате пахло потом и перегаром. Два продавленных дивана. Кухонный стол под липкой клеенкой непонятного цвета с разводами. Стул с отломанной спинкой, на который и присесть-то страшно – поранишься.

И над всем этим в углу, как икона, висел портрет Высоцкого в железной рамке.

А в конце комнаты – там, у окна, за старым платяным шкафом, оставшимся, видимо, еще от матери, был Мышкин угол. Там она жила.

– Вот она! Вот оно, мое сокровище! Она одна – моя дорогая! Как мать ее – страдалица! – орал Витя.

Я шагнул и посмотрел за шкаф.

И до, и после я много говорил об искусстве. Вся моя жизнь наполнена подобными разговорами. Я люблю поболтать об этом за праздничным столом, люблю поговорить с коллегами, люблю делиться мыслями со студентами. Когда появился интернет, то я стал бесконечно рассуждать об искусстве там…

Множество критериев и определений, множество направлений и жанров, множество слов.

Когда я заглянул за шкаф, я увидел цветы.

Дело в том, что когда сталкиваешься с настоящим произведением искусства, то вдруг попадаешь в другой мир, живешь другой жизнью – той самой, которую воспроизвел автор.

За шкафом был тот самый другой мир. Там я увидел цветы.

Они были повсюду. Некоторые еще не распустились, нежными бутонами они тянулись к солнцу. Некоторые цвели, и пчелы жужжали над ними. Некоторые начинали увядать и теряли первые лепестки. И сухие цветы лежали на подоконнике.

Все они, множество и множество, были нарисованы шариковой ручкой на листах из альбома для рисования и на тетрадных листах. Сначала я подумал о том невозможном для ребенка мастерстве, с которым выполнены рисунки, а потом я подумал о том, что они как живые.

Васильки. Георгины. Розы. Гладиолусы. Маки. Нарциссы. Сирень. Гвоздики. Колокольчики. Хризантемы. Ромашки. Ландыши. И еще другие. Всякие. Названия которых я не знал.

– Все цветы рисует, доченька моя, сиротка моя! Я ей говорю: слушай батю. Нарисуй портрет какого-нибудь певца там! Или там про войну! Или…

Витя понес свой всегдашний бред, а я тихо спросил Мышку:

– Это ты рисуешь?

– Да, – сказала она. – Как будто сад.

– Настоящий сад. Ты просто молодец. Не знаю, что сказать. Ты учишься?

– У нее способности! – заорал Витя. – Но и потребности же. А каково мне, вдовцу?!

– Учусь, – ответила Мышка. – Анна Антоновна говорит, надо учиться обязательно.

– В художественной школе?

– Нет, в кружке. Скоро будем головку рисовать.

– Головку! – Вдруг Витя хохотнул. – Головку, слышь!

– Женскую, – сказала Мышка, глядя на меня. – У нас есть гипсовая в кружке. Анна Антоновна говорит, что уже можно.

Я посмотрел на цветы вокруг.

– Уверен, что можно. Думал, ты только цветы рисуешь.

– Нет, что вы! Это… – Она неожиданно замолчала. – Это такой сад. Я здесь отдыхаю. Это для себя…

– Ты настоящая художница, понимаешь?

Я захотел высказать ту мысль, которая вдруг поразила меня, но осекся. Я стоял в комнате, около меня топтался папаша-алкоголик, а на раскладушке за шкафом, в окружении райских цветов, сидела десятилетняя девочка.

Тот сценарий, что мы писали с соавтором, так и не был закончен. Думаю, что кино от этого не много потеряло. Комнату в коммуналке мой товарищ продал. О юной художнице, жившей в той квартире, я почти ничего не знаю. Я был слишком занят собой и своими идеями. Слышал, что от окончательно спившегося Вити Мышку наконец забрала теща.

Мы написали еще много текстов. Вместе и отдельно. Некоторые даже имели успех.

Но никогда они и близко не были тем настоящим искусством, которое я увидел в затхлой комнате за шкафом.

Там и на стенах росли цветы. Там были удивительные заросли удивительных цветов.

Там был как будто сад.

Сейчас, когда я пишу эти строки, за окном идет снег. Густой пеленой он окутал все на деревенской улице. Письменный стол с компьютером – прямо у окна. И сквозь густой снег я вижу избу Черныша с провалившейся крышей. Этот дом, покосившийся, бесприютный и сейчас, зимой, промерзший насквозь, постоянно притягивает мое внимание.

Мне одновременно и хочется, и лень работать. Поэтому я то и дело отрываюсь и всматриваюсь сквозь снег в печальное, давно покинутое, холодное жилище.

А у меня в доме – тепло; чай на столе и вполне еще сносный компьютер – весьма не новый, но рабочий. Я специально, по совету друзей, приехал в этот глухой уголок, чтобы, не отвлекаясь на текучку, месяц поработать. Вообще-то я взял для работы свой ноутбук, но уже на месте обнаружил, что забыл в Москве блок питания к нему. Всего через пару дней оказалось, что я совершенно не могу без компьютера. И совершенно не могу без работы. Иначе такие картины, как мертвый дом Черныша, приковывают взгляд, втягиваются внутрь меня, а выхода не находят. Я сознательно отталкиваю от себя лезущие в голову готические сюжеты, диктуемые видом пустого дома напротив.