Нина Вяха - Завещание

Сири все это казалось чрезвычайно захватывающим, Анни видела это по матери. Жутким, но захватывающим. Она боялась допустить ошибку, слишком рано или неправильно постелить на колени салфетку, взять не в ту руку вилку или нож, но при этом она подмигивала дочери при каждом удобном случае, одновременно продолжая восхищаться хрустальной люстрой на потолке и спокойным приглушенным говором людей в зале.

Пентти же, напротив, страшно раздражали накрахмаленные белые скатерти и все эти богатеи вокруг. Он повязал салфетку себе на шею и ел свой vichyssoisse [4], шумно чавкая и причмокивая, пока Сири сидела рядом с пунцовым лицом. Пожалуй, это было бы даже весьма трогательно, если бы самой Анни не было так стыдно за своего отца.

– Твой картофельный суп куда вкуснее, Сири, и к тому же не стоит четырнадцать марок.

Анни думала об этом, пока парковала пикап Пентти перед Городским Отелем. Она решила навестить Арто, несмотря на то, что тот все еще был под наркозом, и захватила сменную одежду для Сири, а потом собиралась прогуляться по городу. В общем, все как обычно, когда приезжаешь в родные места.

Но прежде она предприняла еще одну попытку дозвониться к себе на квартиру, в Стокгольм. Домой, младшему брату Лаури, который к тому моменту уже несколько месяцев жил у сестры. Анни не имела ничего против того, чтобы жить с братом, но она знала, что Алекс лишь терпеливо выжидает, готовый в любой момент переехать к ней. И еще она знала, что из комнаты, которую сейчас занимал Лаури, вышла бы отличная детская.

Все эти решения, все те слова, которые должны быть произнесены. Она так часто думала об этом, что теперь одна лишь мысль о чем-то подобном наводила на нее тоску.

Анни стояла в телефонной будке перед Городским Отелем и дрожала от холода, слушая гудки в трубке. Сквозь стекло она видела украшенный к Рождеству фасад отеля. Еловые венки, перевязанные красными шелковыми лентами.

Никто не брал трубку.

Она ждала, представляя себе младшего брата, как он возвращается рано утром домой, уставший, да и, честно сказать, все еще пьяный. Она выждала еще немного. Когда ей не ответили, она набрала номер Алекса. Тот, напротив, почти сразу же поднял трубку.

– Принцесса!

По телефону Алекс всегда говорил чуть громче, чем требовалось. У Анни моментально возникло желание сказать ему, что не надо так кричать, она и так его прекрасно слышит, но сейчас не была к этому расположена. Ведь не скажешь же маленькому щенку «Перестань махать хвостом!», всему свое время. То же самое испытывала Анни и к Алексу. Всему свое время.

Она не сказала ему о том, что произошло с Арто, она вообще не стала ничего ему рассказывать, и довольно скоро разговор между ними иссяк.

– Ну что, пока… – неуверенно произнес Алекс.

– Да… – ответила Анни. – Я просто хотела узнать, как у тебя дела.

Она рисовала указательным пальчиком на запотевшем стекле крошечные прямоугольнички.

– А, ну, со мной все в порядке. Ты сама-то как?

По его голосу было слышно, что он улыбается. Как он обычно и делал. Улыбался и улыбался.

– Ну-у… ничего так.

– А живот?

– Растет.

Тишина в трубке.

– Окей, тогда я побегу, mi amore, но ты мне вскоре еще позвони, bella donna.

– Обещаю.

Клик. И трубку положили на рычаг. А она снова попыталась дозвониться до своей квартиры. Ну, ответь же, Лаури, ответь. Но Лаури не отвечал.

* * *

Сколько Лаури себя помнил, он всегда был гомосексуалистом.

Ну, или, во всяком случае, знал об этом. Понял еще подростком. Что он не такой, как остальные мальчики. Братья или друзья по школе. Или сам папа Пентти.

Ему больше нравилось проводить время с сестрами. Расчесывать им волосы, смотреть, как они накладывают макияж, выступать в роли живой куклы для их косметических фантазий. Его старшие сестры были для него идолами, образцами для подражания. Он с детства постоянно делил с ними одну комнату, когда же его лишили этой возможности, и было решено, что Анни и Хелми должны иметь свою собственную отдельную комнату, то он все равно старался проводить все время у них.

И когда Анни покинула их, какая-то часть его словно умерла. А если и не умерла, то взяла паузу. Впала в спячку. Едва окончив гимназию и выучившись на работника в сфере ресторанного обслуживания, он переехал жить к ней. На автобусе «Тапанис», в джинсах в обтяжку и в старой кожаной куртке Хелми. Ему было восемнадцать: гладкие мягкие щечки, каштановые локоны и голод во взгляде, в теле, жадный до любви, красоты, приключений, самой жизни, с твердым ощущением, что вот только теперь все и начинается.

Каждую неделю он звонил Анни. (Тайком, потому что Пентти был помешан на телефонных счетах). Накручивал телефонный провод на палец, пока тот не посинеет, и слушал, слушал, слушал… Ее рассказы о каблуках и длинных волосах, о танцах, дискотеках, метро, шведском языке, о ее квартире, друзьях на работе. Когда она звала его, говорила: приезжай и живи у меня сколько захочешь, пока не найдешь что-нибудь свое, да, ты только приезжай, но сперва ты должен закончить школу, пообещай, что закончишь, и он обещал, знал, что в этом вопросе Анни непреклонна, это было тем непременным условием, от которого не отвертишься. Оставалось два года, потом год, потом месяцы, дни, часы, минуты.

Еще несколько дней спустя после этого разговора он не ходил, а летал. Сразу стало легче сносить насмешки Пентти, издевательства одноклассников, ничто не трогало его, покуда голос Анни свежим воспоминанием звучал в голове.

Ну, погодите, билась одна единственная мысль.

Ну, погодите…

Однажды я уеду отсюда, куда-нибудь туда, где кипит жизнь, а вы останетесь здесь. Здесь, на клочке земли, провонявшем коровьими лепешками. В Богом забытом месте.

Так он думал, сидя на полу школьного туалета и дожидаясь, пока подсохнут волосы и свитер, чтобы можно было вернуться на урок или домой, не вызывая лишних вопросов. Это было их любимой забавой – обливать его водой, а еще заставлять его выкрикивать разные непристойности: про хуй во рту или о том, каким он был омерзительным ничтожеством. В итоге Лаури настолько наловчился уходить в себя, что когда над ним издевались, он ощущал себя далеко, за много-много километров отсюда, и лишь его тело оставалось здесь, в плену этого ледяного ада. И поскольку он никогда ничего не говорил и молча сносил все унижения, издевательства продолжались все девять классов и потом, в гимназии, несмотря на то, что его мучители давно выросли и стали почти взрослыми людьми. Но часть вины лежала на самом Лаури, потому что он никогда не возражал и не сопротивлялся. Как бы то ни было, тут есть над чем порассуждать и о чем подумать, если хочешь найти этому объяснение.

Он уехал на следующий день после окончания школы. Собранная сумка уже несколько недель пылилась под кроватью. У него было не так уж много вещей, которые он хотел взять с собой на память. Лаури не читал книг, не собирал моделей самолетиков и кораблей, не играл в оловянных солдатиков. В сумке лежало несколько предметов одежды, из той, что не стыдно надеть, пара солнечных очков, которые он за год до этого получил на Рождество от Анни и ополовиненная бутылка «Коскенкорвы» [5], оставшаяся после выпускного.