Нина Вяха - Завещание

Синикка отказалась. Он смотрел, как раздувались у нее ноздри, в этот момент она походила на взбелененившуюся кобылку, готовую в любой момент подняться на дыбы и лягнуть копытом. Казалось, еще чуть-чуть, и у нее повалит пена изо рта. Тату решительно встал перед дверью, перегородив Синикке дорогу. Он был гораздо выше и шире ее, так что ей ни за что не удалось бы проскочить мимо него, решись он ее не пускать. Но когда ее кулачки не возымели на него никакого действия, Синикка прибегла к тому единственно-верному средству, что всегда есть у женщины, а именно – что есть силы двинула мужу коленом в пах.

Против лома нет приема. Тату согнулся пополам, перед глазами вспыхнула молния, резкая боль тут же вывела его из строя и заставила покачнуться, но он все же услышал, как Синикка заводит двигатель, и, спотыкаясь и со все еще мелькающими белыми звездочками перед глазами, бросился к машине, готовый рвануть дверцу и вырвать ее с водительского места.

Это была машина Синикки – золотисто-желтый «Мерседес» со свалки, который Тату в свое время подговорил ее купить относительно недорого, потому что собирался помочь ей починить его. И починил – после нескольких месяцев изматывающих сборок и разборок машина снова была на ходу.

Единственное, что требовалось доделать – дверцы.

Дверца со стороны пассажира была гнутая, часто не желала открываться, и тот день не стал исключением. Тату рванул ее, но та не приоткрылась ни на дюйм. Однако, при этом его пальцы застряли на ручке дверцы, чего Синикка не заметила или не посчитала нужным заметить, и, газанув, выехала на припорошенный снегом проселок за скотным двором. Тату повис на ручке. Сначала он пытался бежать рядом с машиной, потом заорал, но Синикка не услышала, в салоне на полную мощь работала стереомагнитола, отстукивая ритмы группы «AC/DC» – единственную кассету, которая была у Синикки в машине. В общем, Тату ничего не смог сделать и потерял сознание от боли еще раньше, чем она выехала на дорогу.

Синикка успела проехать почти с километр, прежде чем заметила, как что-то отвалилось от ее автомобиля и осталось лежать на дороге. Словно красный штрих на белой от снега обочине. Когда же Синикка увидела следы крови, она внезапно пришла в себя и успокоилась. Тату ободрал себе всю кожу с одного бока, и пока она возилась с ним, пытаясь высвободить его руку, он то приходил в себя, то снова терял сознание. Синикке пришлось отвезти его в больницу, где она постаралась объяснить, что произошло, после чего Тату поместили в стационар и сделали перевязку.

Сам он мало чего запомнил из случившегося. Накачанный морфием он проспал всю ночь, а Синикка сидела рядом с ним. Как это обычно бывало после их ссор, пусть даже чаще всего они не приводили в больничную палату (хотя тут как посмотреть, может, один раз и не считается?), они были мучимы раскаянием (и похмельем). Подобное состояние казалось им настолько возвышенным и прекрасным, что спустя какое-то время они оба начинали скучать по нему настолько сильно, что желали повторить все сначала.

Первое, что увидел Тату, очнувшись на следующее утро, было лицо Синикки. Она сидела на стуле для посетителей и спала, подтянув к груди коленки и обхватив их руками.

Он любил ее. К сожалению, это было правдой. Он вздохнул. Что же ему делать? Эти ссоры больше не могут продолжаться. Иначе все закончится его смертью. Или ее. Или смертью обоих.

– Синикка, – шепотом позвал он ее.

Она распахнула глаза, на мгновение показалась, что она не понимает, где оказалась, и не помнит вчерашнего. Потом вспомнила. Он увидел в ее глазах слезы. Она бросилась ему на шею. Тату дернулся от боли, но продолжил ее держать, пока слезы и сопли ручьями текли по его шее и плечам.

– Прости, – шептала она, снова и снова.

– Ничего страшного, – прошептал он в ответ. – Бывает.

Но они оба понимали, что это неправда. И когда Тату сказал, что он хочет на пару дней съездить домой в Аапаярви и отдохнуть, Синикка не протестовала. Она только кивала, из глаз ее продолжали литься слезы, а она все кивала и обнимала его.

Тату отказался подавать заявление в полицию на свою жену, хотя врач дружелюбно, но настойчиво советовал ему сперва все хорошенько взвесить. Он сказал что, несмотря на то, что раны кажутся незначительными, возможных последствий никогда нельзя предугадать, и с точки зрения страховки было бы куда разумнее все-таки сообщить о случившемся и создать протокол на тот случай, если Тату через двадцать лет окажется в инвалидной коляске или получит грыжу межпозвоночных дисков, которая прикует его к кровати. Но Тату не умел планировать свою жизнь даже на двадцать дней вперед, что уж тут говорить про такой долгий срок как двадцать лет. Это же целая жизнь, и, кто знает, будет ли он вообще жив к тому времени?

Поэтому Тату не стал никуда заявлять. Синикка плакала и раскаивалась у его постели. Несмотря ни на что, раны оказались не таким уж и ужасными, больше всего пострадало бедро, – мясо было содрано с него до самых костей, – но в остальном Тату чувствовал себя вполне неплохо. Он немного прихрамывал, когда выписался из больницы, но принимать сильные болеутоляющие отказался, справедливо опасаясь того, что может произойти, если они окажутся в плохих руках – его или ее.

Их любовь была смесью из двух несмешивающихся эмульсий. Мчащимся поездом, галопирующей лошадью, разлитым маслом на волнах – никогда ничего хорошего, только плохое, то, что быстро проходит, и тогда становится только хуже. Даже сама природа, казалась, поняла, насколько плохой идей было поддерживать и дальше этот огненный коктейль, и, несмотря еще на несколько беременностей, ни один из плодов, так сказать, не задержался.

* * *

Они сидели рядышком на скамейке в зале ожидания. Тату со своей вечно подпрыгивающей коленкой. Неизлечимая непоседливость тела и души. Температура в помещении была всего на пару градусов выше нуля, но он, казалось, не замечал холода. А вот Анни дрожала. К вокзалу как раз подъехал автобус из Стокгольма, на котором ей вскорости предстояло вернуться домой. Но прежде, чем пассажиры поднимутся в салон, автобус приберут, соберут весь мусор в большой мусорный мешок и поместят в специальные держатели новые пепельницы.

Тату настоял, что дождется и посадит ее на автобус. Может, тоже прочувствовал всю серьезность момента? Неужели действительно было что-то окончательное в этом отъезде? И в той манере, в которой они оставили Аапаярви.

Молча, ни с кем не попрощавшись.

Анни смотрела на своего младшего брата. Его лицо как всегда было искажено навсегда приклеившейся к нему полуулыбкой, взгляд невозможно поймать. Она снова спросила себя, какие тревоги его терзают. Должна ли она спросить его? Попытаться выудить из него что-нибудь? Брат был не из тех, кто любит болтать попусту, точнее, он не любил говорить о том, что причиняло ему боль.