Нина Вяха - Завещание

Но теперь он все-таки уехал.

Без Тармо стало сложнее справляться с насмешками одноклассников, с одиночеством, со всеми этими мелочами, с которыми так трудно разобраться, не имея рядом того, с кем можно разделить будни. Того, кто всегда понимал, что она имела в виду, кто бережно хранил смешные случаи и неудачи, складывая их в маленькую коробочку внутри себя, чтобы потом иметь возможность достать ее, когда потребуется, и поделиться с ее содержимым. В такие моменты они могли вместе посмеяться и погрустить и жить дальше.

Но теперь, с Тармо в 738 километрах от дома, Лахья училась жить в одиночку и пропускать все происходящее только через себя. В последнее время она даже активно искала боль. Училась противостоять ей. Старалась привыкнуть, пытаясь найти в своей душе уголок, который мог бы стать ее надежным убежищем. И где уже ничто не могло причинить ей боль.

Довольно провокационное качество – уступать боли, постоянно принимать ее, не возражая. В конечном счете это может спровоцировать даже тех людей, которые говорят, что любят тебя.

По своей натуре Матти не был жестоким человеком и в глубине души знал это. Просто было что-то такое в поведении Лахьи, какая-то бесхребетность, которая здорово его раздражала. Он никогда не знал наверняка, хотела ли она быть с ним на самом-то деле, или любила ли его взаправду, потому что Лахья никогда не показывала, что чувствует. Только равнодушно пожимала плечами. Словно все ей было безразлично.

И он, который был готов любить ее, пусть даже она не была красавицей или популярной (а уж сам Матти и подавно, но он не брал этого в расчет или ему было наплевать), а она не принимала его любви и не была благодарна ему за то, что он делал для нее… в общем, все это приводило его в бешенство.

В первый раз он ударил ее, когда она не захотела пойти к нему домой после школы. Лахья сказала, что должна готовиться к какой-то там проверочной работе, но Матти-то знал, пусть даже не отличался особым умом, что ей уже не нужно ничего зубрить, она и так уже все знает, прочла в какой-нибудь книжке, в одной из того бесчисленного множества книг, с которыми она никогда не расставалась. Поэтому его ужасно разозлило, что она врет ему таким беспардонным образом. Он приехал за ней на своем усовершенствованном «Пуше», стоял и ждал ее перед школой, и солнце сияло и отражалось от бензобака, и все было так прекрасно до тех пор, пока она не сказала «нет».

Его удар сбил ее с ног, так что она упала навзничь.

Но Лахья ничего не сказала. Ее рот несколько раз открылся и закрылся, и что-то похожее на удивление промелькнуло у нее на лице, но и только. После чего она молча встала, отряхнула джинсы и зашагала прочь.

Потом Матти здорово раскаивался, как это делают все мужчины после того, как ударят женщину.

Он поехал к ней домой, хотя не любил ее семью, и принялся стучать в дверь, пока на пороге не появилась Лахья. В дом она его не пустила и, прислонившись к перилам крыльца, молча смотрела на него, и по ее лицу невозможно было догадаться, о чем она думает.

Он купил ей медальон – маленькое сердечко из мельхиора, которое открывалось и закрывалось. Потом вырезал свою самую крошечную фотографию, какую только смог найти, и вставил внутрь. Вторую половинку медальона он оставил пустой в надежде, что она поместит туда свой снимок. И тогда бы они висели у нее на шее, с лицами всего в миллиметре друг от друга, навсегда связанные.

Она долго глядела на медальон в своей руке. Когда он спросил, можно ли ему помочь ей надеть его на шею, Лахья поспешно замотала головой и посмотрела на него с довольно странным выражением во взгляде, которое можно было даже принять за страх.

– В смысле, я сейчас иду мыться. И надену его потом, когда стану чистой. Спасибо.

После чего чмокнула его в щеку и скрылась в доме.

А Матти остался стоять на лестнице, ощущая себя круглым идиотом. Он не попросил прощения, не в тот раз, даже не выдавил элементарного «прости» и тем самым задал стандарт поведения, как все должно происходить, когда Матти в очередной раз ударит Лахью. Так или иначе, но он всегда просил прощения каким-нибудь способом – а как же иначе, но произносить это вслух считал необязательным (пусть даже это не кажется сложным) и вообще, не нужно слишком сильно миндальничать – так он считал.

Лахья так ни разу и не надела тот медальон, убрала его подальше в какой-то ящик, словно в напоминание о том, первом разе.

* * *

Сири решила пригласить Мику к себе на ужин. Сначала она ничего не собиралась говорить Хелми, и уж подавно спрашивать у нее никаких советов, но, в конце концов, все же спросила. Хелми отреагировала вполне предсказуемо.

– Ты действительно хочешь пригласить его к себе домой? А куда детей денешь?

– Я подумала, что они вполне могут побыть с нами.

Сказала – и тут же услышала в трубке, как у Хелми перехватило дыхание.

– Но мама, так дела не делаются! Ты же тогда его просто отпугнешь.

Сири смотрела, как возле кухонного окна порхает бабочка-лимонница. Прежде она никогда не обращала внимания на такие мелочи, а теперь, казалось, они окружали и сопровождали ее повсюду. Хороший знак. Сири снисходительно улыбнулась в телефонную трубку.

– Но Хелми, он и без того знает, что у меня дети. Много детей. И что у меня есть дети, которые живут со мной дома.

– Ну да, он-то может и знает, и наверняка скажет, что это здорово, но когда увидит их всех, то сразу впадет в панику. Мама, послушай меня, уж я-то знаю, как устроены мужики.

Сири улыбнулась. Она ценила дочкины советы, пусть даже на это раз не собиралась к ним прислушиваться.

– Да-да, посмотрю, что получится.

После чего позвонила ему. Он ответил после четырех гудков и голос у него был запыхавшимся.

– Я полол сорняки в саду и вдруг услышал, что звонит телефон. Мне ведь никто никогда не звонит, но я понадеялся, в общем, сразу подумал, что это можешь быть ты.

– Вот как, значит, ты думал обо мне?

– Ты это и так знаешь, Сири Аамувуори. Наверняка знаешь.

И она снова улыбнулась, и они договорились, что он придет в воскресенье, а сейчас был четверг. То есть спустя всего каких-то крошечных четыре дня.

* * *

В первый раз Матти ударил ее в сентябре 1981, а сейчас был июнь 1982, то есть почти год спустя. За десять месяцев Лахья настолько привыкла к боли, что почти на нее не реагировала. Границы дозволенного так много раз отодвигались все дальше и дальше, что, в конце концов, совсем стерлись – жизнь постепенно теряла свои очертания и утекала в пустоту.

С переездом в Куйваниеми плохое обращение возобновилось. Для Матти это был единственный способ добиться близости от Лахьи. Она часто занималась с ним любовью, но при этом без всякого энтузиазма, просто лежала тихо и смирно, и ждала, когда он закончит. Порой ей не хотелось, и тогда она хотя бы шевелилась, а это нравилось ему куда больше, чем когда она просто лежала как бревно.