Нина Вяха - Завещание

– Увидимся, – бросил он, не повернув головы, и Лахья еще какое-то время оставалась сидеть на качелях, пока его автомобиль не выехал со двора и вдали не затих звук мотора.

Вокруг ее головы танцевали комары, но она не обращала на них внимания. Она нашла способ, как избавиться от Матти, как избавиться от части самой себя, той самой части, которой, как ей казалось, она больше не заслуживала.

Наконец Лахья поднялась и вошла в дом, Вало последовал за ней. Вся семья собралась на диване в гостиной и в тишине смотрела новости. Слышно было только позвякивание чашек о поднос и пение сверчков сквозь открытое окно.

Благодаря Маире Лахья в первый раз в жизни поняла, что имеет право на многие вещи.

Что мир принадлежит всем и ей в том числе.

А не только всем остальным, всем нормальным.

Именно Маире рассказала ей о штуке под названием феминизм. В первый раз Лахья услышала об этом во время одного из их перерывов на обед, примерно в третью неделю их совместной работы, когда они валялись на траве позади библиотеки-почты-муниципалитета и смотрели на проплывающие по небу облака. Первой реакцией Лахьи был смех. Она перевернулась на бок и посмотрела на Маире.

Маире лежала, заложив руки за голову, и жевала травинку. Она не засмеялась. Тогда Лахья тоже перестала смеяться.

– Расскажи, пожалуйста, – попросила она.

– Что именно?

– Все, что ты знаешь.

Та вторая половина дня медленно тянулась за составлением каталогов. Поэтому почти все их время было занято беседами. Расставаясь вечером с Маире, Лахья ощущала себя новым человеком.

С гордо выпрямленной спиной она направилась к своему велосипеду, отстегнула замочек и покатила домой с совершенно новым выражением во взгляде, который был одновременно направлен наружу, в мир, и внутрь, в нее саму.

Лахья взяла в библиотеке пару книг, которые посоветовала ей Маире. И когда приехала домой, улеглась на садовые качели и принялась читать. И читала до самого вечера.

Сири крикнула, что ужин готов и Лахья, не поднимая головы от книги, двинулась к обеденному столу. Весь ужин и до позднего вечера, пока не заснула, она читала «Второй пол».

Дома никто ее поведению не удивился. Все привыкли, что Лахья с головой уходила в то, что читала, и не мешали ей. Она прочла книгу за пять дней, два из них пришлись на выходные, и тогда она читала с утра до вечера. В воскресенье вечером, когда книга была прочитана, Лахья долго стояла в бане и изучала в зеркале свое отражение. Взгляд на ее лице выражал смелость, это был взгляд человека, который знал себе цену, даже не понимая до конца, кто он такой.

В первый раз в жизни она увидела в себе женщину. Она даже смогла почувствовать нежность к своему отражению, к той юной девушке, которая смотрела на нее в ответ.

В понедельник Маире прихватила с собой из дома несколько своих любимых книг, и за последующие недели Лахья залпом прочла сотни, нет, тысячи страниц современных писателей-феминистов. Она прочла не только Мэрту Тикканен и других скандинавских феминисток, таких, как Сюзанна Брёггер, Мария-Пия Боэтиус, но даже Эрику Йонг и Германа Греера, включая представителей раннего поколения в лице Бремера, Вэгнера и Сёдерграна. Этого не было в библиотеке-почте-муниципалитете Куйваниеми – на самом деле там много чего не было, – но зато она могла брать книги на время у Маире, которая, несмотря на свой юный возраст, владела весьма впечатляющей библиотекой.

– Спасибо сестренке, – сказала та, имея в виду свою старшую сестру, которая занималась исследованиями в университете и собиралась писать диссертацию о современном феминизме.

Собирание и классифицирование образцов растений затормозились еще больше, и теперь все дни посвящались чтению и критике различных точек зрения и теорий, при этом обсуждалось все: как качество самой литературы, так и чисто идеологические вопросы.

Лахья изменилась.

Она не знала, изменилась ли Маире, ведь ничего из того, что они читали и обсуждали, для нее уже не было новостью. Лахья словно воочию видела, как Маире сидит со своими одноклассниками в большой впечатляющей своими богатствами библиотеке столицы и до посинения спорит, должна ли была Симона де Бовуар бросить Сартра или нет. Но то, что их дружба росла и крепла, в этом не было никаких сомнений.

Лахья начала курить. Это было частью ее возрождения. И еще она начала пользоваться косметикой. Прежде она всегда носила короткие волосы, но челку отращивала подлиней, чтобы закрыть глаза, теперь же с этим было покончено. Лахья заправила пряди за уши и больше не отводила и не прятала глаза, а наоборот храбро встречала обращенные на нее взгляды.

* * *

Сири заметила произошедшие с дочерью перемены.

И они ей не понравились.

Ей нравилось, что ее девочка почти перестала общаться с эти неприятным парнем, который, как она подозревала, был повинен в синяках на ее теле и в том, что ее дочь все больше превращалась в затюканную тряпку, о которую каждый норовит вытереть ноги, но в последнее время, когда Лахья являлась домой, от нее все чаще несло куревом, и Сири это решительно не нравилось. Кроме этого, было что-то еще, что-то изменилось в самой манере ее поведения.

Она стала дерзкой.

Перестала приседать и прогибаться.

Прежде Лахья всегда отступала и выбегала из комнаты, возмущенно топая ногами, если злилась или не получала того, чего хотела, теперь же она спокойно оставалась стоять и объясняла своей матери, что все это время та была всего лишь пленницей патриархальной системы, и что самое лучшее, что можно сделать, чтобы изменить положение вещей, это сотрудничать друг с другом и не позволять мужчинам разъединять их, как они делали это сотни и тысячи лет прежде.

Все эти разговоры пугали Сири, и она предпринимала все возможное, лишь бы не слышать того, что пытается сказать ей дочь, боясь, что… впрочем, было сложно сказать, чего она на самом деле боится.

Потому что, несмотря на то, что во многих отношениях Сири была теперь новой женщиной, сильной и свободной, ее все еще по большей части занимали занятия любовью поздними вечерами, когда никто не видел. Теперь, глядя на свое отражение в большом зеркале в спальне, она видела перед собой взгляд мужчины. И не абы какого, а того самого, красивого торнедальского шведа, который навещал ее все чаще и чаще.

Сири думала, что бы сказала ее мать, если бы увидела произошедшие с ней перемены. Теперь, когда ее дни перестали быть такими тяжелыми и больше не состояли из изнуряющей работы с утра до вечера, ее тело изменилось, располнело. Бедра округлились, и ягодицы, и живот, и спина; она уже не влезала в некоторые из своих платьев – в те, что приталенные, и ей это нравилось. Ложась спать по вечерам Сири рассеянно гладила свой живот, ласкала бедра, больше не ощущая под пальцами впирающих костей, и улыбалась, вспоминая, какой замухрышкой она была, как ее всегда дразнили и обижали за ее маленький рост и худобу, по большей части вызванные недоеданием в детстве. Теперь же она гордилась произошедшими с ней переменами, тем, что стала чем-то иным. Но больше, чем физические, ее занимали перемены духовные. Что бы мать прочла в дочкиных глазах теперь и испугало бы ее прочитанное? Или же она взглянула бы на нее как на равную себе? Та крошка Сири, которой она когда-то была, ужасно удивилась бы и гордилась, если бы увидела себя нынешнюю.