Наталия Ким - По фактической погоде

Второй постоянный житель Андреевой палаты, страдающий одышкой человек-гора Сережа Калинов, был сосредоточен исключительно на еде. Он задавал всем входящим один-единственный вопрос: «А когда мне покушать дадут?» Приносили обед, он сваливал в тарелку с супом кашу, хлеб, туда же выливал компот, все содержимое выходило из берегов и заливало поднос, все это Калиныч с жадностью и животными звуками поглощал так, что нормальному человеку было отвратительно смотреть на это. Андрей быстро привык и не обращал на Калиныча внимания, тот не был злобным или непредсказуемым, в отличие от Засери. Единственное, что изумляло Андрея, это то, что Сережа совсем не узнает мать и брата, навещавших его по церковным большим праздникам. Он поворачивался к ним ровно с тем же тупым выражением лица, что и ко всем, спрашивая: «Кушать мне принесли?» После чего двумя большими руками впихивал в себя куличи, пасхальные яйца, пряники, запивая святой водой, принесенной матерью в стеклянной баночке, обернутой марлей. Калиныч при этом был относительно чистоплотен во всем, что не касалось еды, и долго, бесконечно долго мыл руки, лицо и уши, выводя из себя сестру-хозяйку, которая кричала, что «мыла на это говно не напасешься».

К самому Андрею приклеилась кличка Балерун, потому что он, переваливаясь, ходил на цыпочках, — больные ДЦП вообще были в диковинку обитателям и работникам интерната. Ему приходилось мыть полы, лестницы, туалеты, полы в столовой, а после тихого часа — собирать коробки для вафельных тортов фабрики «Рот Фронт». Формально за эту работу полагались деньги, но вживую их практически никто не видел, деньги получали и беззастенчиво тратили воспитатели. Не существовало никакой «нормы выработки», но если Андрей делал, по мнению воспитателей или санитаров, что-либо плохо или недостаточно быстро, он, как и все прочие, мог получить скрученным полотенцем по голове или по ногам. Еще санитары развлекались старым как мир армейским способом — ночью между пальцами спящих пациентов вставляли полоски бумаги и поджигали их, радостно гогоча при виде ошалевших от боли и страха «психов», которые спросонья дергали ногами, это называлось «велосипед». Повысившему голос или отказавшемуся делать что-либо по приказу санитаров светила «дыба» — засунув страдальца в смирительную рубашку, его подвешивали на решетке окна, пропустив под узел из рукавов связанные полотенца.

Месяцами больных не выпускали на прогулку, Андрея конкретно — девять месяцев подряд. Он смутно помнил, что любил когда-то гулять, что очень хотел учиться, ходить в кино, просто смотреть на лица людей на улицах — на новые прекрасные лица, представлять, как и чем живут эти неизвестные свободные люди, что несут в своих сумках и кому. Он достраивал мысленно про каждого нового встречного целую историю, но багаж его знаний о том, как живут люди там, вне стен интерната, был настолько скуден, что истории эти быстро превращались в какие-то скучные однообразные сказки. Андрей понимал это и жадно прислушивался к каждому разговору людей «с воли», это был его личный клад, сокровище обретения чего-то, чего он не знал до этой минуты.

Время шло, менялась страна, менялись ценностные векторы и жизненная роза ветров. К власти пришел Горбачев, постепенно, несмело стали расцветать и отваживаться на разные остросоциальные темы СМИ. Измученному Андрею иногда попадали в руки газеты, забытые кем-то из медперсонала или принесенные родственниками пациентов ПНИ. Он вчитывался в статьи и заметки, пытаясь понять, как вообще пишут письма в газету, кому их надо направлять, как правильно написать адрес на конверте… Наконец, после нескольких месяцев колебаний, он написал письмо в «Собеседник». Попросить купить конверт кого-либо из медсестер или воспитателей, уж не говоря о врачах, Андрей боялся — могли стукнуть, к тому же всем было известно, что у него нет никаких родных и близких, писать ему некому, поэтому просьба о конверте сразу выглядела бы подозрительно. Парень решил дождаться визита матери или брата Сережи Калинова, — дело как раз близилось к Рождеству.

Мать Сережи смотрела на Андрея тяжелым усталым взглядом. Он протягивал ей сложенный вдвое листок бумаги с написанным адресом редакции газеты, прося купить конверт и отправить письмо, в другой руке он сжимал несколько монеток — на конверт и марку. «Покушать, покушать давай», — бубнил, икая, ее родной сын Сережа, только что на их глазах умявший все рождественские угощения. «Горе мое ненасытное, — горько думала мама Калиныча. — За что мне, Господи, чем виновата, что не так делала, всем помогала, всем угождала, себя не помнила, за что…» Она едва ли всерьез собиралась взять у обритого налысо нелепого молодого человека письмо, однако ее старший сын, тоже Андрей, сделал это сам. «Я пошлю, — сказал он своему мнущемуся тезке, — чем черт не шутит, сейчас все талдычат за милосердие, давай, и не суй мне свой гроши, глядишь, не обеднеем». Они ушли, и Андрей стал ждать. Ждать пришлось не очень долго.

Той же ночью Андрей проснулся от удушья. Он было решил, что это опять Засеря принялся за свое, однако в следующую секунду его сбросили на пол. «Вставай, сука, — сказал мужской голос, — щас мы тебе устроим радость жизни, писака херов». Андрей попытался встать на карачки, но получил ногой в пах, затем по спине, задохнулся, закашлялся, от его кашля и сипения проснулся Засеря и начал орать, раздался глухой звук удара — ор прекратился, Андрея же поволокли за ноги из палаты в коридор.

Андрей Калинов отнес листочек дежурному врачу. «Смотрите, у вас тут подрывная деятельность процветает, пишет, что вы людей избиваете и заставляете выполнять тяжелый физический труд, — недобро хохотнул он, — ишь, бедняжка, перетрудился, значит!» Врач, Ангелина Семеновна, ветеран труда и старожил интерната, выхватила письмо Андрея из рук стукача-доброхота. «Спасибо, спасибо, знаем, Павлов у нас шибко умный стал, давно уже на него смотрим, давно», — выпроваживала она посетителя. Прочла письмо, позвонила куда-то по коммутатору, потом вызвала к себе санитаров Толика и Славика, двоих из ларца одинаковых с лица, и доходчиво объяснила им план действий. Андрей, помимо сломанных ребер, получил адскую дозу аминазина, и эта экзекуция повторилась еще трижды. Молодой человек стремительно превращался в овощ, от уколов становилась вязкой речь, неподъемные мысли текли рвано и плавно, он ни на чем не мог сосредоточиться, как должное получал все тем же скрученным полотенцем за то, что не мог контролировать мочеиспускание, кругом все было ватным и тусклым, никаких желаний у него не было, только иногда острое ощущение отчаяния и бессмысленности жизни посещало молодого человека, сковывая волю. После уколов снотворного не давали спать, но заставляли работать — коробки для тортов никто не отменял. Девятнадцатилетний Андрей Павлов двигался, как сломанный робот, лишенный чувств и эмоций, наполненный патологической усталостью.