Наталия Ким - По фактической погоде

(Онкоцентр, женщина лет 50)

— …на окна прям мучительно смотреть. Или, знаешь, в журналах бывают фотографии — крупный город в огнях с высоты птичьего полета. Да, вот именно предвечерние окна в домах, когда уже все, значит, вернулись с работы… бабы в фартуках и в косынках на бигудях, кто-то сразу переоделся в домашнее, а кто-то торопится своих накормить… и прям поверх блузонов, поверх костюмов — фартук, хрясь, хрясь, котлеты, туда, сюда, салатик, а соль передай, а уксусу к пельмен я м — и вот все сидят, и главное — тепло там, и телевизор светится. А еще потом свет верхний выключен, и только по синему такому морганию от стен понимаешь — телевизор смотрют. Ну это если с улицы, а когда я такие фотографии городов вижу — точечки окон, мириады точечек светящихся — и думаешь — вот, сколько окон! И в каждом, понимаешь ты — в каждом — может быть! — трахаются. И мне прям всю нутрянку скручивает, и словно потом резко выдергивается что-то, штырь какой-то, со свистом аж — ааааахх!! О-ой ты поверь, мука такая — смотреть и думать, что вот так просто это, в каждом окне кто-то друг друга там это самое… А ты сидишь в таком же окне, и ничего. Ничего!.. А тебе всего под пятьдесят. И живот, как прокисший арбуз, и сиськи, как оладьи не пропеченные. И ты понимаешь, что поезд-то давно ушел, хотя он ведь даже не заходил! Ну в смысле — не приезжал! Я столько видела, я столько слышала про это самое, и ни разу, никогда, ни разочка, ни с кем, ни со старым, ни с малым! Вот сказать даже стыдно — как видеосалоны открывались, я на самые-рассамые похабные картины ходила, да. Шапку надвигала низко, очки темные. Там одни парни молодые сидели да я. Ух они там слюней из всех мест пускали! А я ни жива ни мертва — а ну, думаю, может тут свезет?.. Может, они щас на меня и не глянут — ну какая разница, была бы баба, и пошло-поехало… я не столько на экран смотрела, сколько на них — и все думала, вот-вот… и ни разу, понимаешь?.. Видать, я так нехороша по всему была, ну может еще по возрасту, по одежде — что они сразу ехали куда-то к поблядюшкам, я даже слышала, как сразу они договаривались… да… И с подругами вот как-то разговаривать не о чем — что я им? Про закрыть-квартал расскажу? Про начальницу дуру, про прогрессивку? У них семьи, дети, болячки какие-то женские, а у меня ничего. И вспомнить нечего. И вот так и дожила — ничего не было, а всю нутрянку женскую искромсали-откромсали… Моя врач говорит — мы вам кусочек шейки матки оставим, ну чтоб совсем женскую функцию не убивать, а на кой мне она, говорю, я ж старая дева, зачем мне. Ну, говорит, вы еще молодая совсем, встретите еще своего старичка. Понимаешь?.. старичка! Это она прям приговорила — что я ни на что больше не сгожусь! Я и так это знала, но зачем вот так, вслух-то, наболмашь? Я прям в слезы у ней на кресле, а она — не надо истерить, надо жить и радоваться, что схватили все вовремя. Да пошло оно все нахер, радоваться — чему?.. С пустотой внутри жила, с пустотой живу, и вот только, видишь, окна эти чертовы не дают спать спокойно — ворочаюсь и думаю, как же так, всегда они были, и всегда в них свет выключали и давай, а мне — никогда… А теперь все равно, хоть выключай… хоть не выключай… У нас раз в подъезде девку одну гулящую зарезали, все плакали — она веселая была, здоровалась, улыбалась… А я стою — и ни одной слезинки не могу, потому что думала — вот, она хоть пожила, хоть почуяла, ну каково это… ну… чтоб хотели до визгу, чтоб имели и так и эдак… а я?.. И не стала плакать, а на меня все крысились… Вот ты, вижу, с кольцом, ты счастливая, ты хоть счастья своего понимаешь? Понимаешь или нет?! (Отворачивается и плачет.)

— Дорогая, любимая!.. Я хочу поднять этот тост за тебя, родная, ибо мы с тобой, как говорится, два берега у одной манды! Сорок четыре года я тебя люблю и обожаю, у меня по отношению к тебе штилей не бывает, это ж Айвазовский, девятый вал, он палитру заебал! Мы с тобой всю жизнь… сообщающиеся сосуды! (В сторону.) Сосу, дык! Ты, сука в ботах, отставить комментировать, когда я говорю! (Имениннице.) Ну, перебивают, так если хуем не вложено, то кувалдой не вобьешь! Я тебе желаю… чтоб три голубя — и на конце канарейка! Ибо если не сто и т, то не ст о ит! Главное, чтобы был шпокен блюмен на блицпистон, однозначно! И, как говорил наш дорогой учитель — в женщине обязательно, чтоб по пизде разбойница, а в глазах тоска! Чтоб, значит, не ебать-копать, ебись-провались — всего две позы по Камасутре… (В сторону.) Девки спорили на даче, у кого гандон лохмаче! Так о чем это… Ты ж понимаешь, когда вынимаешь? Ха-ха-ха! Родная! Я ж тя ревную, когда нахуярюсь! (В сторону.) Ты, молчи, Луис Альберто, муж рабыни Изауры, у тебя имплант в трусах! (Имениннице.) Любимая, прости, я всем ебу мозги, но очень аккуратно. Я тебя обожаю, уважаю… В телевизоре одна программа — унитаз, другая — унитаз, а я смотрю канал «Культура» и «Спас» и оттуда черпаю глубины свои..! (В сторону.) Да вы мне все похую, как я вас люблю. (Имениннице.) Ты прости, любимая, я ж щас тебе от чувства своего спою хуйнанэ из балета «Гаянэ»!.. (В сторону.) А? Ой, хуевато-хуевато я вижу, это я по-японски… Куда там смотреть-то, под лупой не разглядеть, микроскоп закажу! (Имениннице, с большим чувством.) Одним словом, хер с нами и хуй с ними — с днем рождения, любимая!!!

…и сидим в разных комнатах, он в своей, я через две комнаты — в своей, встречаемся на кухне. У него своя полка в холодильнике, если бы не был таким жмотом — точно бы завел себе собственный в своей комнате. Он всегда считает, на какое количество денег я наела сегодня — чуть ли не в миллиметрах меряет «общий» кусок сыра. В больнице сам появился только один раз, когда переводили из реанимации после ампутации. Зато всем рассказывает, сколько денег он «угробил на ее врачей». На 35-летие совместной жизни расщедрился, заказал домой пиццу, выпил кока-колы за мое здоровье и произнес тост: ты никогда не была мне женой, потому что у тебя нет этой хромосомы — «быть женой», но ты знаешь меня и мои слабости лучше всех, за это я тебя и кормлю до сих пор. Когда злится, запирает дверь снаружи, я с коляской не могу выехать. Писать приходится в ведро для бумаг… Если я его не вылью до того, как он обнаружит, может вылить на постель. У него сейчас две любовницы — одна замужняя, другая студентка. Обеих водит домой и опять же припирает дверь снаружи, успевает как-то выхватить у меня из руки мобильник, а стационарный телефон давно уже сломан. Я их не слышу — между нами две комнаты и холл, слава богу, а то бы, наверное, умом тронулась вконец, хотя и так хватает поводов… Иногда любит встать в дверях голым и предаваться воспоминаниям о только что проведенном сексуальном сеансе. Еще очень любит вспоминать Берлинский кинофестиваль десятилетней давности, где за ночь оттрахал двух народных артисток, прям захлебывается от восторга — такой, знаешь, накатанный рассказ, до оха-вздоха отрепетированный, вылизанный, прям номер для шоу. Нанял девушку-уборщицу, выгнал нашу верную Иру, теперь у него Лола, непоступившая студентка, сама понимаешь, зачем она в доме, опять-таки. Она кошку ногой под брюхо пинает, я сколько раз видела. Прошу, кричу — она молча дверь запирает, он ей разрешил… Еще посчитать любит — сколько за жизнь нашу совместную он заработал, и сколько я, и сколько я теперь по идее ему должна за все время совместного проживания. Заоблачные суммы, каждый раз новые и каждый раз все б о льшие и б о льшие, сбивается, злится… Плохо стал видеть совсем, иногда просит ему почитать вслух — особенно любит последнее время Акройда или перечитывать что-то, больше всего Набокова. Почками мучается, конечно, ну и зубы — как же без этого, да только жадничает, экономит, говорю же… Я думала с пенсии как-то ему, по инвалидности-то я же получаю двенадцать тысяч, ну на зубы, но он говорит — подожди, пригодятся еще тебе — на похороны. (Смеется.) Вот видишь — жадный-то жадный, а на зубы себе не берет, совестится!..