Наталия Ким - По фактической погоде

…Мы идем с папой по заброшенному кладбищу эстонских офицеров на далеком острове в 120 км от Норильска в 86-м году. Их сослали туда в сороковом, они построили без единого гвоздя прочные мощные деревянные дома и все погибли. Теперь тут дом отдыха. Папа читает какие-то непонятные стихи, фамилия «Бродский» мне ни о чем не говорит. Очень много грусти и тоски. Папа срывает маленький букетик и кладет на какую-то безымянную могилу. Свистит евражка, мы вздрагиваем и одновременно начинаем свистеть в ответ.

…Мы идем в 88-м с папой в театр «Третье направление». Я там работаю звукотехником, мне пятнадцать лет, я страшно горжусь собой. Папа в сотый раз смотрит спектакль по его песням — «Не покидай меня, весна!». Это чудо — песни и театр — это папа, это уникальный синтез, это то, чем он наполнен и дышит. Я это чувствую и горжусь вдвойне.

…Мы идем с папой в 89-м по датским дюнам возле города Скаген, слева Скагеррак, справа Каттегат, песчаная длинная коса, по ней бежит заяц. Мы идем с ним купаться, хотя вода холодная, но мы все равно будем, потому что у нас с ним есть традиция — купаться везде, куда занесет, мы купались даже в Тихом океане на Камчатке. На берегу стоит шезлонг, в нем, закутавшись в плед, сидит Булат Окуджава. Это они с папой на фестивале — из СССР начали выпускать поэтов в Европу. Мэтр ежится и принимает таблетки. Мы с папой кидаемся медузами. Мне шестнадцать лет, и я обожаю папу.

…Мы идем с папой под руку по скользкому асфальту в 94-м, в феврале. Мне очень страшно: меня вот-вот бросит муж, а я, кажется, беременна, но сказать я не могу, все давит, все рвется внутри. Папа внезапно тащит меня на какое-то КСП-шное действо, там очень тепло, мы поем за столом множество разных песен, а больше всех папа, он лучше всех, он в ударе, и я понимаю, что он сейчас старается для меня, потому что чувствует, как мне плохо. Он всегда может мне помочь без лишних слов.

…Мы идем с папой по Автозаводскому скверу в начале сентября 95-го. Мы только что выпили бутылку теплой водки, потому что муж вчера меня все-таки бросил. Жарко. Через полдня папу хватит страшнейший инфаркт. Он позвонит мне на работу и скажет веселым голосом: меня тут увозят в больницу, но ты не переживай и арбуз в холодильник убери — а то забродит. Я бегу домой и про себя бормочу только одно слово: арбуз, арбуз… Успеваю, скорая еще не уехала. Он машет мне рукой в окно. Один Бог знает, чего ему стоит это движение. Папа — самый терпеливый, скромный и неприхотливый человек на свете, который больше всего боится обременить кого-нибудь собой.

…Мы идем с папой по колено в грязи, из которой он с трудом выдергивает палку: ему трудно ходить, болит нога. Это мы в 98-м году наконец-таки оказались на Грушинском фестивале, моя мечта. Перед ним расступаются люди, шепчут в спину восторженное, забегают вперед, стараются сфотографировать его или сфотографироваться с ним. Я понимаю, что он тут — это странно. Это не его тусовка. Мне хочется оберегать его от толпы. Но в нем столько спокойного достоинства, что я понимаю — не нужно.

…Мы идем с папой в 99-м по каменной пыльной дороге, которая серпантином обвивает гору — Гиват-Шауль в Иерусалиме. Дорога приводит нас к белому камню на пустом участке земли. Возле камня растет крошечный кипарис. На камне ивритские буквы — это мамина могила. Я не успела ее похоронить и попрощаться, а папа был рядом все полгода, что она старалась выжить. И мы стоим, осененные ее благословением — жить дальше.

И мы живем, уже двадцать лет с тех пор живем, поддерживая друг друга и оберегая, он, конечно, гораздо больше все это делает, чем я. Потому что это он всем — Юлий Ким — поэт, драматург, писатель, правозащитник, лирический герой, клоун, затейник, третий лишний, журавль по небу, волшебник, Дон Кихот, Галилей… а мне он — Папа, самый близкий, он все время идет со мной, где бы и с кем бы я ни находилась, он научил меня смотреть на джентльмена в белом кашне, который стоит в углу комнаты и олицетворяет собой совесть. А сам папа ходит, как Гамлет, прямой и степенный, и сейчас я, сидя на своей московской кухне, вижу так ясно, как будто нахожусь в полуметре от него, как он идет медленно по иерусалимской улице Хэйль-а-авир и несет в авоське что-нибудь вкусное, например соленые фисташки в пакетике или правильный йогурт. Улица поднимается вверх, папа замедляет шаг, а в голове его плывет самая легкая лодка в мире.

Несколько лет назад популярные блогеры и писательницы Марта Кетро и Юлия Рублева затеяли смешную историю в «живом журнале» (ЖЖ): они предложили всем желающим написать маленький рассказик под условным названием «Мытая шея» — о том, как женщина тщательно собирается на свидание, которое по какой-то причине отменяется. Было условие: текст должен начинаться со слов «Жила-была Одна Женщина…» и заканчиваться фразой «…и все у нее было хорошо, а как же иначе». Много народу поучаствовало в этом проекте (по результатам был выпущен сборник «Одна Женщина, Один Мужчина» — АСТ, 2013; он оканчивается моими шестью текстами), и мне так понравилась эта заданная форма, что я уместила в нее несколько десятков сюжетов (не только и не столько о «мытых шеях»), которые к тому моменту переполняли мои память и душу. Не каждый сюжет про «одну женщину» (ОЖ) заканчивается хорошо, потому я не стала «подтягивать» все финалы под заданную позитивную фразу. «Эти твои ОЖ написаны так, что нечем дышать, в них совсем нет пауз, чтобы выдохнуть, лучше бы ты из каждого сюжета сделала полноценный рассказ», — так мне с укором указывали те, кто читал «Одних Женщин» в сборниках, журналах и соцсетях. Прошу прощения, если это действительно настолько некомфортно, мне просто кажется, что есть в жизни место именно таким жестким кратким описаниям, «житиям» наших с вами современников, нас самих. Любую жизнь, включая мою, можно впихнуть в этот жанр, и нет в этом ничего смешного или позорного. Все эти истории — не придуманы. Иногда хочется добавить — «к сожалению».

Жила-была Одна Женщина (ОЖ), которая один раз весь день провела у своих друзей, у которых умерла мама. Она любила друзей и эту их ушедшую маму, сгоревшую буквально за полтора месяца от рака гортани. С самого утра ОЖ читала канон по усопшей возле тела (ее дочери успели маму крестить перед кончиной), прочесть вслух 400 страниц оказалось гораздо сложней, чем она сперва полагала, и хвала небесам, что на 318-й странице ее сменил приехавший друг усопшей, самый настоящий дьякон с прекрасным баритональным тенором. ОЖ напоили чаем, она курила на кухне и собиралась обратно присоединиться к дьякону, но тут ей позвонил муж, который уже давно волновался, как она там, звал домой, вызвался встретить, встретил, тут же им по дороге попалась старшая дочь ОЖ от первого брака, которая ехала вся в бодром настроении, так как в тот день сдала зачет по литературе в школе на отлично. Они втроем поужинали заказанной пиццей, поиграли с младшими детьми, и тут муж ОЖ предложил ей «вместе поглядеть какое-нибудь дурацкое кинцо, тебе же надо в себя прийти после таких переживаний!». ОЖ благодарно согласилась и отправилась в душ. В душе она полоскалась довольно долго, вышла, прикидывая, что же сейчас будет лучше — почесать глаз обо что-то тыщу раз смотренное и бодренькое, но главное — не грузящее, типа «Факеров» или «Дюплекса», или уж достать несколько заветных, до сих пор несмотренных дисков с разной киноклассикой. Она уже направилась было к полке с заветными, как вдруг ей послышалось, будто в сортире кто-то тихо-тихо что-то говорит. ОЖ удивилась и подошла к двери сортира, из-за которой доносился сильно приглушенный включенной вытяжкой шепот мужа. Муж шептал дословно следующее: «Я так люблю тебя… это невыносимо… я не могу ее видеть, понимаешь… сейчас вот кино еще придется смотреть… я так скучаю… так скучаю…» ОЖ не стала слушать дальше и постучалась. Сортирный шепот резко оборвался, и с этого момента потекли недолгие часы и минуты до того хлопанья дверью, когда стремительно закончилась ее семейная жизнь, длительностью в восемь с лишним лет и числом в двое детей от этого второго брака плюс дочь от первого. Уходя, муж вынес елку — это была его почетная семейная обязанность, и даже в этих обстоятельствах он не нашел причин ей пренебречь. И наступил следующий день, и побежали щелкать другие дни и часы, но уже ничего более страшного и пошлого, чем этот шепоток только что родного человека из-за двери сортира с ней больше не происходило, и ничего она больше не боится, потому что смерти нет, а время стирает память. Старшая дочь поступила в вуз, младшие учатся и занимаются всякими своими интересными маленькими и большими делами, а ОЖ постепенно собрала разрозненный пазл своей жизни в целую картинку, порадовалась этому, и все с ней было дальше хорошо, а как же иначе.