Наталия Ким - По фактической погоде

Жила-была Одна боле-менее пожилая Женщина, которая всю жизнь смирно проучительствовала в маленьком городишке, вырастила дочь, схоронила мужа, получила какую-то блеклую пенсию и посвятила остаток жизни воспитанию кошек. Она даже специально переехала со своими любимыми когтящими всех и вся вокруг животинами числом пять штук на садовый свой участок в домушку с печкой, два десятка километров от Бежецка. Походила по соседям, напомнила кой-кому о своем родстве с ними, с кем-то выпила за упокой души родителей, кому-то помогла кроссворд разгадать, кому кляузу настрочить, а некоторым так вообще обещала ребенка до ПТУ дотянуть по русскому — в общем, находила на поленницу дров, на зиму должно было хватить. Кошки довольно быстро принялись за несильно пуганых деревенских птичек и скакали по чужим сенникам в поисках мышиных гнезд — свои мыши в домушке если и были, то в предынфарктном состоянии эвакуировались из нехорошего дома с пятью кошачьими запахами. ОЖ освоила баню, накорчевала и свалила в подвал несколько мешков мерзлой картошки, успела насолить грибов и настоять водку на рябине. Дочь раз заехала навестить матушку, пыталась всучить денег (продала материну библиотеку приключений, антологию фантастики бело-красную и всего Пикуля), разругалась из-за спитого чая и хлопнула калиткой палисадничка в расстройстве. А ОЖ чувствовала себя прекрасно, раз в неделю ходила четыре километра до поселка за «Огоньком», который ей за специальную мзду откладывала на почте тетка-телеграммщица — они с ней вместе собирали опят по осени. Так вот, в одном из предновогодних «Огоньков» ОЖ вдруг увидела фотографию своего троюродного брата, военного моряка, который, оказывается, лишился ног и побирался в Москве у трех вокзалов, — просто фотография в очерке из серии «Время и мы». ОЖ засобиралась в столицу искать по вокзалам этого своего морского кузена, котов на время пристроила по разным домам, задвинула щеколду на калитке и поехала. И случился с ОЖ в электричке сердечный приступ большой сложности, и попала она в кардиологическое отделение промежуточной бедной районной больницы, где тихо отошла под Рождество. Дочь нашла матушку недели через две — паспорт и пенсионное удостоверение еще в электричке тиснули какие-то оборотистые люди. Схоронила ее на деревенском кладбище, деревянно вымыла посуду и стопки за отголосившими свое соседками. Перелистнула «Огонек», уперлась в известную уже фотографию. Прочла надпись на полях, сделанную материнской рукой — «Лева, три вокзала, гнида Тося, складень!!!!!!!» И вспомнила дочь ОЖ какую-то хитрую историю про семейную икону, взяла да и поехала на следующий день в Москву, где действительно на площади отыскала безногого родственника. Три месяца спустя дочь ОЖ была практически хозяйкой роскошных двух комнат в коммуналке на Стромынке, откуда в общем даже без особых сложностей изгнала бывшую жену моряка, ту самую тетю Тосю, непрописанную подлюгу, выдворившую инвалида на улицу. Дядя Лева приходил в себя в военном госпитале под Подольском, где ему обещали вывести стому и облегчить мучения с почками. А дочь ОЖ каждый вечер смотрит на найденный в замурованном мусоропроводе медный складень — Рождество и не хочет его продавать, хотя дядя Лева велел к его возвращению хотя бы «найти желающих». Она прикидывает, сколько нужно накопить им с дядькой денег, чтобы справить матушке пристойную ограду в благодарность за такой новый поворот в жизни и судьбе. И если чем и мучается дочь ОЖ, то только одним — что кошек маминых любимых не приютила, не взяла в столицу, но успокаивает себя: «Им там гораздо лучше, чем тут».

Жила-была Одна Обыкновенная Женщина, экономист с высшим образованием, полная, одышливая, смешливая, обожающая готовить, желательно на огромную толпу гостей — сама в гости ходить не очень любила, слава о кулебяках, форшмаках и сациви ОЖ вышла далеко за пределы ее собственной кухни. Очень славная это была женщина, и семья у нее была славная, и все у них в жизни было хорошо, пока не грянуло: смертельно заболел сын-подросток. Точнее, заболел-то он, видимо, давно, только узнали они об этом поздно, когда и сделать-то ничего уже было нельзя — им так и сказали, мол, даже не тыркайтесь, никакая заграница вам не поможет, никакие доноры, никакое типирование, пусть парень доживет уже дома свое, отмучается. Муж ОЖ, среднестатистический программист, довольно быстро слился из этой невозможной для него ситуации, когда он ничем не может помочь своей семье. ОЖ и ее на глазах уходящий и мучающийся страшными болями сын остались вдвоем и почти не разговаривали, мать обдумывала каждое слово и каждую интонацию, чтобы не напомнить 17-летнему родному единственному существу ничем о том, что его ожидает вскорости. Что ожидает ее — об этом у нее не было времени думать. ОЖ никогда не ходила в церковь, была крещена в раннем детстве и молиться не умела, потому что считала, что своими словами — это неуважительно к «инстанциям», а молитвам обучена не была. Соседки ей надавали бутылок со святой водой, наперебой инструктируя, как лучше и с какими словами ее применять, но ОЖ была как промокшее насквозь гнилое бревно и разрушающееся изнутри от любой капли, любого слова. И как-то ночью ОЖ, которая теперь спала всегда полусидя в кресле возле кровати сына, сквозь полузабытье попросила в воздух хоть что-нибудь, что бы помогло сыну ее уйти во сне, без боли, без ужасных корчей и еще более ужасного бессловесного взгляда мимо. Утром она вздрогнула от телефонного звонка — звонил бывший сослуживец ее мужа, который был не в курсе их ситуации, хотел собственно позвать на похороны своей матери. Узнав про мальчика, сослуживец вздохнул и сказал — я могу только привезти вам пластыри, знаете эти, с наркотиком, от мамы осталось… я привезу их сейчас. И часом позже два окаменевших каждый от своего горя человека стояли в коридоре и молчали, ОЖ взяла эти драгоценности нашего времени, «дюрогезики». И случилось по ее желанию — хоть сколько-то помогли эти пластыри, и мальчик ее ушел во сне, спокойней и безболезненней, чем вышло бы — без них. Когда его не стало, ОЖ посмотрела на часы — наступило католическое Рождество, и черты лица сына разгладились, и ушла мука с этого родного лица. И тогда она смогла плакать и молиться и даже благодарить. Я услышала эту историю в поезде от нее самой, едущей в Пюхтицкий монастырь, откуда после ОЖ собиралась в Польшу и в Остру Браму. На прощанье ОЖ сказала мне — ты веруй как можешь, не пыжься, помни, что Он с нами всегда — с теми, кто уже и плакать не может и у кого нет сил увидеть свою жизнь незаконченной, и Он плачет с тобой и мучается с твоими близкими, но когда все кончается, Он обнимает нас и дает силы жить, и так было, и так будет.