Дюла Чак - Глемба

— Чем вас так прогневал этот дом, господин Глемба?

Уставившись в одну точку, он махнул рукой, потом повернулся и ушел прочь.

К тому времени, как жена вернулась с кухни, Глембы и след простыл.

— Куда он подевался? — в полном недоумении спросила она.

— Ушел, — ответил я. — И даже не попрощался.

— Ну а все-таки — сказал же он хоть что-нибудь?

— Сказал, что подпалит дом… В один прекрасный день мы проснемся оттого, что над головой у нас крыша трещит…

— Что с ним такое? — Жена в отчаянии развела руками.

Глядя прямо перед собой, я задумчиво сказал:

— Видно, он и впрямь не в своем уме.

Жена отмахнулась от меня точно так же, как Глемба, и оставила одного. Тут я отложил напильник в сторону, припомнив, что лопату не точат, а отбивают.

Немало времени прошло, прежде чем мне удалось убедить жену, что вопреки своему обыкновению я вел себя не грубо и не развязно, словом, что это не я отпугнул Глембу. И чтобы окончательно ее успокоить, я сообщил ей принятое мною решение: плевать я хотел на недоумка Глембу и на всех забулдыг стариков из этой деревни, привезу мастеров из Пешта, и точка.

В тот день я еще успел тщательно отбить лопату, после чего острие у нее и вовсе пошло трещинами и зазубринами, а потом мы собрались и уехали домой, в Пешт.

К концу следующей недели мы опять отправились в Морту. Оба мы, и я и жена, делали вид, будто едем туда с охотой, но притворялись мы исключительно только ради ребенка — с той смутной педагогической целью, чтобы привить ему вкус к деревенской жизни и радость обладания собственностью, однако в глубине души мы были напряжены и подавлены. Вместо радостей обладания собственностью мы пока что вкушали связанные с нею огорчения. Выяснилось, что для ведения такого загородного хозяйства нужно много времени и денег, а мы не располагали ни тем, ни другим. Стоило задуматься о будущем, как нас тут же одолевали дурные предчувствия. Я пришел было к мысли, что надо продать этот дом, пусть даже дешевле, чем он нам достался: он поглощает все наши силы и средства, ничего не давая взамен. Однако я не решался и заикнуться жене насчет продажи: наверняка это послужило бы ей поводом лишний раз доказать мне, что я — неприспособленный к жизни тип, что я — тюфяк, зануда и нытик, а я терпеть не могу выслушивать подобные обвинения, потому что они недалеки от истины.

В Морте нас ожидало множество приятных сюрпризов. От обшарпанных оконных рам, которые я кое-как укрепил кусками досок и законопатил газетной бумагой, и следа не осталось, а на их месте красовались идеально подогнанные новехонькие рамы, аккуратно застекленные. В двери был врезан замок, в замке торчал ключ и действовал так безотказно, словно предназначался для кабины космического корабля.

— Не иначе как Глемба, кроме него некому! — переглянулись мы с женой и долго ахали от радости: «Глемба, дорогой!», «Наш ангел-хранитель!»

Жена тотчас принялась проветривать дом — до сих пор в этом не было необходимости, — да и я, почувствовав душевный подъем, с новой силой ополчился против сорняков, заполонивших весь двор.

Однако я быстро притомился и бросил эту безнадежную работу под тем благовидным предлогом, что надо наведаться к Глембе. Ни в коем случае мы не должны оставаться перед ним в долгу.

Сунув деньги в карман своего бывшего свадебного костюма, ныне предназначенного для черных работ, я отправился к Глембе. Время было субботнее, послеобеденное, и я надеялся, что застану его дома.

Потолковав, мы с женой сошлись на том, что Глемба сжалился над нами, а может, мы чем-то вызвали его симпатию, и ради этого он рискнул взять на себя такой труд даже после перенесенной операции. Однако, сколько я ни ломал голову, не мог припомнить ни малейшего намека на то, чтобы мы чем-то полюбились Глембе. Да и с какой стати? Мы ему абсолютно чужие и показали себя не с лучшей стороны: поначалу, правда, обрадовались его приходу, но, как только узнали, что проку от него никакого, тут же к нему охладели. Втайне я даже признавал, что я — как справедливо утверждала моя жена — вел себя по отношению к нему свысока и бесцеремонно.

И, прокручивая в памяти нашу встречу с Глембой, я улавливал в нем соответственно чувства, скорее противоположные симпатии. Он разглядывал нас, как каких-нибудь букашек или даже червяков, которые завелись в доме, по неизвестной причине ему ненавистном, а разглядев, удалился. И этот его уход ни с того ни с сего — в нем явно было какое-то оскорбительное для нас намерение. Но тогда почему он привел в порядок окна и дверь?

В этом весь Глемба. Правду говорят о нем в деревне: не докопаешься, что у него на душе и в мыслях.

Дома его не было, но мне не пришлось долго дожидаться. Глемба появился со стороны деревни — шел неторопливо, степенно; он был в той же самой одежде, в какой я видел его в последний раз, и из-за голенища сапога опять выглядывал литературный еженедельник. Ни походка, ни поведение его не изменились, когда он меня увидел; казалось, будто он и вовсе меня не замечает.

Зато я в радостном возбуждении не в силах был устоять на месте.

— Ах, господин Глемба, дорогой вы наш! — поспешил я ему навстречу. — От всей семьи приношу вам глубочайшую благодарность. Вы даже не представляете, как вы нас осчастливили! Поистине вы — наш добрый ангел!

— Что я такого сделал? — пробурчал он, доставая ключи.

Он вставлял ключи в замок один за другим, производя какие-то сложные манипуляции. Калитка распахнулась, как дверца сейфа, хотя через плетень можно было проникнуть во двор в любом месте.

— Ну как же — а дверь, а окна!

— Что с ними такое? — спросил он, пропуская меня вперед.

— Ах, дорогой господин Глемба! Но вы же привели их в порядок!

Он вставил очередную пару ключей в дверной замок и опять долго колдовал, пока дверь не открылась.

— С чего вы взяли, будто это сделал именно я? — спросил он.

— На такую безупречную работу способны только вы! — провозгласил я.

Он прекрасно понимал, что моя неквалифицированная похвала — не более чем дешевая попытка подольститься, но все же ему, должно быть, стало приятно: слабая усмешка на миг тронула его губы, но затем он тут же обрел свойственную ему серьезность.

— Садитесь, — сказал он чуть ли не тоном приказа.

Я обвел взглядом небольшую комнатку, которая также напоминала музей крестьянского быта.

— Вот это да! — вырвалось у меня. — Народное искусство в чистом виде!.. Завидую вашей обстановке.

Я заработал еще одно очко, потому что голос его помягчал.

— Вы… верующий? — спросил он, убирая со стола старинные настенные часы, починкой которых, видимо, занимался.

Я присел на деревянный резной стул, совершенный по простоте формы.