Эдуард Веркин - Мертвец [litres]

Упырь не двигался.

– Ну, ладно, – сказал я. – Ты же сам сказал: чего, зря, что ли, в такую даль тащились? Ты же сам хотел на эти провалы…

– Я не знаю всё-таки…

– Давай! – рявкнул я. – Пошёл! Пошёл…

Голова стремительно наливалась болью, в глаза протекала красная муть, зубы болели, всё болело.

– Пошёл!

Я смотрел на Упыря и никак не мог понять. Или глазам поверить, что ли… С ним случилось что-то. Или мне так казалось уже, не знаю. Лицо у него как-то изменилось. Расправилось, что ли…

Зачем всё так?

Будто взяли это упырское лицо и помыли водой с серебром и отразили в кривом зеркале, и всё выправилось, был Упырь, стал Денис. Человек.

– Ничего, – сказал я. – Всё будет в порядке. Давай. Иди. Иди!

Упырь вздрогнул.

Сейчас он пойдёт.

Провалы ведь чем ещё опасны – края у них неустойчивые. Или берега у них неустойчивые. Они зависают, да, зависают, обрушиться легко, провалы прыгают…

Легко. Меня тошнило. Сильно. Я чувствовал, ещё чуть-чуть и меня вывернет на синий-синий сиреневый мох. Что, может, я упаду даже.

Упырь сморщился, сказал:

– Мне Катя сказала, что ты со мной стал дружить только потому, что хочешь в институт поступить. Это правда?

– Катька сказала… А какая разница?

– Да нет, никакой. Всё в порядке. Со мной так всегда дружат.

– Иди. Тут уже рядом, двадцать шагов. Иди.

И Упырь пошёл.

Они думают, мы не помним. Мы помним. Помним.

Я очень долго был хорошим. И послушным. И всегда думал, как бы сделать так, чтобы мама не обиделась, как бы сделать так, чтобы отец похвалил. А свои интересы побоку, а они у меня были, ведь и у самых маленьких есть свои интересы.

Я был послушным больше, чем надо, я был послушным, забегая вперёд. А это ни к чему хорошему не приводит. Родители очень быстро привыкают к тому, что ты хороший, а когда они привыкают, то им начинает казаться, что ты будешь таким всегда. И начинают решать за твой счёт свои проблемы. Которые, конечно, гораздо важнее твоих.

А что самое поганое – они даже не стараются слушать тебя. Не надо быть слишком хорошим. Я долго был слишком хорошим, а как дальше будет, не знаю. Мне кажется, я изменюсь. Все меняются, и я изменюсь.

Я помню.

Мне было четыре года, может быть, пять. Тогда мне купили новую кроватку, то есть не новую, а подержанную. Я очень хорошо её помню, она была коричневая, и на спинке были такие жар-птицы с золотыми хвостами. В кроватке мне понравилось, поскольку до кроватки я спал на двух составленных стульях.

Однако в первую же ночь мне пришлось туго. Что-то мне мешало и беспокоило, словно в постель запустили маленьких и злых ежиков. Поэтому я принялся возиться, чесаться и шевелиться. Мать сделала замечание. Я замер, но ёжики не замерли. И очень скоро я стал вертеться снова. Как назло, кроватка стояла возле стены, как раз под часами с кукушкой. И сама кроватка стукала о стену, и гири от часов грохали, мать вскочила и рявкнула на меня.

Я успокоился, правда, ненадолго.

В конце концов мать наорала на меня и отлупила ремнём. Я принялся выть, а мать включила свет и проверила моё ложе.

Это были не ёжики, это были клопы. Крупные и голодные. Они водились в кроватке. Её потом долго морили керосином и вымораживали на улице. А потом я ещё долго в ней спал, пока ноги не стали свешиваться. И керосином от кроватки тоже пахло здорово.

И никто передо мной не извинился. Про этот случай никогда и не вспоминали, будто не было его совсем.

А, не знаю, через год или ещё когда потом, к нам пришли какие-то гости, и среди них дядя Ваня, дядька матери, лет пятьдесят ему было или шестьдесят, когда ты маленький, ты плохо разбираешься в возрастах. Не помню почему, но дядя Ваня вдруг ни с того ни с сего влупил мне сочный щелбан. У меня в глазах потемнело, а лоб чуть не раскололся. А всем было очень весело. Они смотрели на мою обиженную рожицу и смеялись. И мать тоже смеялась.

Это, конечно, не со зла было.

Я не заплакал, хотя и больно, но хуже боли было другое. Я почувствовал себя одиноким. Были они, взрослые, был я, маленький. Мне можно было дать в лоб и посмеяться. Как просто.

Я ненавижу творожную запеканку, ещё со времен детского садика. Однажды отцу выдали на работе пять килограммов творога, и мать пекла её целую неделю, каждый день, каждый день. А в четверг я отказался, потому что уже смотреть не мог, к тому же творог начал горчить. Мать сказала, что если я не съем, то на улицу не выйду все каникулы. И я съел, а через пятнадцать минут меня стошнило.

А ещё я хотел рыбок. Не знаю, очень хотел. Взял трёхлитровую банку и сачок для бабочек, пошёл на речку и наловил в заводи мальков, кажется, это были караси. Я посадил их в банку, кинул какую-то водную траву и насыпал грунт. Долго выбирал, куда поставить банку, а потом поставил в самый красивый угол на самое красивое место – на тумбочку. Это была тумбочка из заметного чёрного дерева, вытянутой восьмиугольной формы, с невысоким бордюрчиком по краю. На тумбочке никогда ничего не стояло, даже цветы, и я был уверен, что это место готовилось для чего-нибудь особенного и сверхкрасивого. Например, для аквариума. Поэтому я и поставил туда свою банку. И лампу устроил специальную, из консервной жестянки – чтобы лучше всё освещалось. Рыбки очень хорошо плавали. И блестели.

А мать их в помои – потому что это ведь была особо ценная тумбочка, её нельзя трогать, ею можно только восхищаться. Когда я вернулся из школы, я увидел, что одна рыбка ещё жива, она ещё шевелилась поверх картофельных очисток. Я её спас, отпустил в колодец, и она ещё долго там жила, я знал.

И враньё. Они говорят одно, а делают всегда не так. Причём так всегда было, когда я читаю старые книжки, вижу – родители врут. На каждом шагу, с каждым вздохом.

Они врут, а дети видят.

И об этом ещё и раньше писали, и куча народу писала, ещё пятьдесят лет назад. Полвека прошло, а ничего не изменилось, врут и врут, учат, что надо делать. А сами всё делают наоборот. Мне кажется, что родители не могут без вранья, это одно из родительских качеств.

Лицемерие ещё.

Мать ненавидит свою работу, а уйти с неё не хочет, и не потому, что работы на такие деньги не найдёшь, а потому, что она на этой службе считает себя работником культуры и интеллигенцией. А ещё она не хочет, чтобы вместо неё заведующей клубом назначили Сарапульцеву. Они будут встречаться на улице, и Сарапульцева будет по отношению к ней вроде как начальником, а мать никогда не допустит, чтобы Сарапульцева возвысилась хотя бы на полсантиметра.

И клоуном она не только из-за денег подрабатывает, это вызов. Вернее, не вызов, а крест. Вот посмотрите – я несу крест, вынуждена паясничать за деньги, до чего довели человека! Пашу на трёх работах, а меня никто не понимает, и памятника не возводят, а я ведь уже не молода! Я ненавижу свою работу… Ну, и так далее.