Ольга Птицева - Тожесть. Сборник рассказов

И ты стала сидеть дома. Что же было дальше? Ты начала хандрить. Тоскливо слоняться из угла в угол, патетично сидеть на диване, крутить в тонких пальцах чашку, глядеть в пустоту. Все как на твоих любимых картинках. Ничего твоего. Все, найденное в сети. Мне скучно, мне одиноко, тебя весь день нет, мне нечем заняться, я не смогла признаться маме, что бросила учебу, Жека-Жека, что же мне делать с этой жизнью, с моей бренной жизнью, Жека.

Надо было уходить еще тогда. Пока ты ныла и страдала на пустом месте. Пока растворялась в бесконечных переписках ни о чем. Пока сама становилась ни-о-чем. Но я же хороший парень. Я же должен быть рядом. Мы же совсем справимся, если мы вместе, вот возьмемся за руки и убежим туда, где начинается, мать ее, радуга.

Ты говоришь, что сидела два месяца дома над моим проектом? Ты говоришь, что я обещал тебе устроить все, как надо. Но ты ведь не справилась! Ты ведь тупила, тормозила и ленилась. Я за двоих все делал. Черт. Не хочу. Не стану. Это тупо. Тупо копаться в прошлом говне.

Но я и это спустил. Она депрессует, у нее пройдет, надо не приставать, надо дать ей свободу. Все по правилам энциклопедий идеальных парней. И что в итоге? У тебя появилась новая идея-фикс. Несвоевременная. Глупая. Ненужная. Кто вбил тебе это в голову? Катька? Ну, конечно, Катька. Начала слать умильные фотки, ссылки на форумы, звонить среди ночи с дурацкими соплями, как она счастлива, как они счастливы.

Ты ведомая, Сонь. Ведомая Катькой. Ты хотела телефон, как у нее. Платье, как у нее. Спальню, как у нее. Отпуск, как у нее. Я на все соглашался. Но не на это. Я не мог подарить тебе жизнь, как у Прошиных, потому что мы — не они. Этого ты не сумела мне простить?

Да, я уверен, именно это все и сломало. Не то, о чем ты напела своей мамаше. Не то, о чем, наверное, с упоением рассказываешь любому, кто спросит, как твои дела. Не то, за что я сам себя виню каждый гребанный день. Нет, не это стало причиной. Просто твоя жизнь вдруг начала отличаться от жизни Прошиных.

Ты просто завидуешь всем и каждому, потому что самой не хватает воображения придумать собственную линию развития. Свой смысл. Свое счастье. Довести хотя бы одно дело до конца, реализовать хоть одну мечту, добиться хоть одного результата. Все — мельком. Все — шапочно. Все — пусто и дешево.

Твои письма — дешевки. Твои беды — дешевки. И ты сама стоишь куда меньше, чем я отдал тебе просто так. За восемь лет жизни с сумасшедшей, неделями забывающей выбросить мусор, помыть голову и выйти за хлебом, потому что старый покрылся плесенью еще позавчера.

Я терпел это, потому что ты внушила мне чувство вины. Я стыдился себя. Я сожалел, что так вышло. Я видел, что сделала с тобой моя ошибка. Но это вранье. Ты всегда была такой, ломалась каждый раз, когда не получала желаемого. И я поддавался, прогибался перед твоим унынием, соглашался на все, лишь бы ты ожила. Поддавался, но не поддался. И ты решила наказать меня. Но в итоге, Сонь, ты сделала хуже только себе самой. Этим наигранным безумием скоби, этим побегом.

Ты всегда была поломанной. Наверное, твоя матушка приложила к тому немало усилий. Но я умел тебя чинить. Ты функционировала. Люди не замечали твои изъяны. Ты сама перестала их замечать. Но теперь они вернутся. Ты развалишься на детали, и никто тебя не соберет. Никто не согласится копаться в твоем перекрученном нутре. Никому не нужна эта головная боль, эта твоя недоразвитость. Гипертрофированность тоски. Театральность скорби.

Ты ошиблась, ты убежала, забыла, что не я от тебя завишу. Не я. Не от тебя.

Ты. От меня.

Я больше не буду тебе писать. И ты мне не пиши. Не стану открывать. Ты хотела пройти пять стадий принятия неизбежного? Вот только для меня наш разрыв — не смерть. Умирает тут только твой гребанный фикус. Наш разрыв — не рак. Не фатальная неисправность жизни. Я уже принял его. И мне плевать, на какой там стадии застряла ты. Эмоциональная инфантильность не даст тебе принять что-то, что не вписывается в твою надуманную идеальность. Но ты скорее сдохнешь, чем осознаешь мою правоту, да?

Ну так иди к черту, Сонь. Ты. Твои стадии принятия. Твой разрыв. Твои письма. Твоя мамаша. И вся эта херовая херь. Идите к черту.

А ты мне приснился. Представляешь, какая глупость? Не запоминаю сны. Проваливаюсь в темноту и выныриваю из нее с будильником. А тут прислонилась головой к подушке, даже ноги толком не вытянула, раз, а ты уже сидишь напротив.

И я сразу поняла, что прошло уже много-много времени, что ты изменился, не постарел, а именно что стал окончательно взрослым. У тебя щетина появилась какая-то небрежная, красивая очень, с проседью первой. Руки очень ухоженные, манжеты свежие. Взрослый такой, красивый мужик. Катька по таким сохла вечно.

И вот сидишь ты напротив, смотришь на меня, и я понимаю, что ты только сейчас узнал, что я ушла. Странно, да? Времени прошло много, а ты и не заметил, что меня нет. Обидно. Я когда проснулась, еще подумала, что подсознание мое готово обвинять тебя на пустом месте. Столько в нем накопилось, что оно само уже генерирует новые причины. Но это потом. А во сне я не знала, что тебе сказать. И ты тоже молчал.

Мы просто смотрели. Я начал вспоминать, как давно мы так долго не смотрели друг на друга? Молча. Глаза в глаза. Люди вообще разучились просто смотреть. Не отвлекаясь, не елозя. Просто смотреть. До рези, до слез. Чтобы хоть что-то увидеть. Дать себе малейший шанс немного понять того, с кем живешь.

А мы вот смотрели. Я лежала и боялась пошевелиться, я даже моргнуть не могла. Было так страшно, что ты сейчас уйдешь, и все закончится. И я больше никогда тебя не увижу. Я, наверное, только в этом сне до конца поняла, что на самом деле ни-ког-да. Не увижу, не обниму, не почувствую, как ты пахнешь, не узнаю, что ел на обед. Все эти каждодневные штуки вдруг перешли в разряд никогда. И это странно. Вдвойне странно понимать это во сне. Спустя три письма тебе. Вроде бы прощальных письма. И стоило мне только про них подумать, про дурацкие эти мои письма, как ты хлопнул ладонью по коленке, ты всегда так делаешь, когда нужно куда-то идти и что-то делать, но так лень, что хоть минуточку еще бы потянуть. Вот ты хлопнул, поднялся и так строго мне сказал, мол, некогда тут сидеть, писать надо, мы же договорились.

И я тут же проснулась. И села писать. Мы же договорились.

У меня здесь невыносимый чай — крепкий, с маслянистой пленкой, очень горький, я его цежу уже часа два, наверное. Глотаю через силу и думаю, что это очень похоже на нашу жизнь в последние месяцы. Нам очень не хотелось, но мы продолжали. Было очень противно, зубы аж сводило от раздражения и чувства всеобщей неправильности, но мы продолжали. Можно было разорвать все еще летом. Или даже весной. Выплеснуть долбанный чай и налить себе воды без газа.