Геннадий Дмитриев - Графоман

Василий Петрович, попросив соседа Колю присмотреть за домом в его отсутствие, собрался и уехал в Понтополь, чтобы принять активное участие в противодействии установке этого так называемого памятного знака. Однако, проблема была в том, что остановиться в городе ему было негде, поскольку квартиру свою он продал, а друзей, у которых он мог бы пожить несколько дней, у Василия Петровича не было. И тогда он решил разыскать Ромашкина, к сожалению, расставаясь после случайной встречи и выпивки в кабаке, ни телефонами, ни адресами они так и не обменялись, хотя усиленно приглашали друг друга в гости. Василий Петрович решил, что разыскать хозяина, директора и режиссёра театра будет совсем не сложно, ведь в небольшом провинциальном городке театров этих было всего два: кукольный и драматический, а третьим мог быть только частный театр Вальдемара Ромашкина.

Первым делом он обратился в Союз театральных деятелей города, находящийся на птичьих правах в здании католической церкви. Тут нужно заметить, что до развала Советского Союза, когда в обществе господствовала идеология атеизма, в здании католической церкви располагался городской кукольный театр и Союз театральных деятелей. Затем, когда социализм рухнул, и власти вспомнили о религии, стали усиленно восстанавливать церкви, церквушку эту вернули прихожанам, театр выселили, а СТД остался в одной маленькой комнатушке, поскольку переселить его было просто некуда. Но в СТД о частном театре Вальдемара Ромашкина никто ничего не знал, затем, при более тщательном изучении документов оказалось, что частный театр под названием «Ромашка» всё же был зарегистрирован, но через три месяца существование своё прекратил, а о судьбе его бывшего владельца сотрудникам СТД ничего известно не было.

Василий Петрович отыскал Ромашкина в драматическом театре, что располагался в небольшом переулке Раевского, недалеко от центральной улицы, носившей ранее имя Ленина, а теперь переименованной в улицу Петропавловскую, как называлась она до революции по имени собора Петра и Павла, что находился на площади, в которую эта улица и упиралась. Ромашкин встретил Василия Петровича радостным восклицанием:

— О, Вася! Как я рад тебя видеть! Как рад!

— Привет, Вальдемар!

— Ой, да ладно! Какой там Вальдемар? Оставь эти понты, Вася, Володя, просто Володя. Ну, как ты?

— Да, нормально, а у тебя как, что с театром произошло?

— Что произошло? Нет больше театра, деньги кончились, вот и театр сдох, не получилось заработать, что ж, видно не судьба.

Несмотря на крах театра, ценой которого была отличная квартира в новом районе, Володя Ромашкин был полон оптимизма, и, похоже, нисколько не сожалел о том, что напрасно потерял жилплощадь. Вообще-то, Ромашкин был неисправимым оптимистом ещё со школы, жизнь Володи, которая сложилась непросто и не раз била по голове, похоже, ничему его не учила. Он вновь был готов бросаться в авантюры, рискуя потерять всё, но к счастью для него, никаких возможностей для новых авантюр судьба ему не предоставляла, поскольку судьбой этой была его новая жена Люба, женщина рассудительная, и вполне рациональная, не в пример своему нынешнему мужу.

— Ну, а ты как, — спросил он Василия Петровича, — роман свой опубликовал?

— Пока нет, — смущенно ответил Василий Петрович, — но, думаю, опубликую, квартиру-то я, по твоему примеру, продал, дом в деревне купил. Вот.

— Э…э…э, старик, это ты зря, зря меня, дурака, послушал, зря, ты ведь к деревенской жизни не привык, не думай, что всё так просто.

— Да, привыкну, — ответил он, — как говорил мой первый шеф в НИИ, человек и к каторге привыкает.

— Вот именно, к каторге, — вздохнул Володя, — ну какой из тебя крестьянин? Ты же в жизни своей ничего тяжелее авторучки и рюмки не поднимал, а тут землю пахать, не твоё это Вася, не твоё. У моей второй жены была дача, она меня там работать заставляла, Вася, это был кошмар, я, вот этими ручками, — Ромашкин продемонстрировал свои руки, повертев ими перед носом Василия Петровича, — представляешь, землю копал, а потом на спектакль, я тогда в кукольном был, я ведь кукольник по первому образованию, «Щука», это потом, и вот этими руками, которые после дачи не гнутся, болят, я куклами управляю. Жуть!

Поток слов, который изливался из Володи, остановить было практически невозможно, но Василий Петрович все же уловил момент, чтобы вставить слово.

— Я к тебе вот по какому делу, собственно, квартиру-то я продал, нужно где-то пару дней перекантоваться, дела у меня в городе, не сможешь приютить?

— О чем ты говорить! Вася! Нет проблем! Живи, сколько нужно, дом на Парусном знаешь? Езжай прямо сейчас, Любе я позвоню, а у меня ещё репетиция, позже подъеду, ну, всё, пока, я побежал, репетиция начинается.

— Володя, а позвонить? Я ведь жену твою не знаю.

— Позвоню, позвоню, езжай, — прокричал Володя, убегая.

Как ухитрился Володя позвонить своей жене во время репетиции, Василий Петрович не знал, но, когда он подъехал к дому номер двадцать семь по Парусному спуску, Люба уже встречала его у ворот, поскольку номер своей квартиры Володя сообщить Василию Петровичу не успел.

Люба была женщиной крепко сложенной, не то, чтобы полной, но и не худенькой, ростом несколько выше своего супруга, впечатление это дополняла высокая прическа; её спокойное румяное лицо, уверенный взгляд карих глаз из-под черных, выщипанных ниточкой бровей, выдавал рассудительность и невозмутимость.

— Здравствуйте, Василий, — Люба протянула ему руку, которую Василий Петрович робко принял, не зная, что делать: то ли поцеловать, как это было принято у великосветского общества в позапрошлом веке, то ли пожать, но, не решившись на проявление жеста великосветского этикета, он просто пожал Любе руку, сопроводив сие действо легким поклоном.

— Володя довольно подробно описал мне Вас, так что, думаю, я не ошиблась, ведь так?

— Точно так, — ответил Василий Петрович, снова склонив голову в легком поклоне.

— Ну, тогда заезжайте во двор, вон там машину поставьте, — она показала рукой в глубину двора, — и идёмте в квартиру.

Василий Петрович отвел машину в указанное место и вошёл в подъезд вслед за Любой. В подъезде пахло котами и табачным перегаром. По скрипучей деревянной лестнице со ступенями, истертыми до основания и местами прогнившими, поднялись они на второй этаж. Закопченные и облупившиеся кое-где панели обнажали дранку, набитую крест-накрест на стены перед нанесением штукатурки, серый потолок, расчерченный трещинами вдоль и поперек, был покрыт пятнами копоти от свечей. Старая деревянная дверь в завитках потрескавшейся тёмно-синей краски со скрипом отворилась, пропустив их в квартиру. Внутри было чисто, прибрано и уютно, несмотря на то, что следы недавнего косметического ремонта не могли скрыть трещину, разделившую потолок на две неравные части, ровно посередине трещина делала непонятный зигзаг и уходила в сторону, к окну.