Никита Немцев - Русский бунт

— В одном тюремном заведении государственного образца под названием «Детский сад» была безмозглая красавица Аня… Но мы прервали нашу связь. Я уже тогда понял, что моё призвание в другом. А ты почему спрашиваешь?

— Да так, просто… — Я резко мотнул головой. — Так. Я сейчас дам тебе полотенце, а то…

— А то воняю? — улыбнулся Дёрнов зубасто.

— Ну да. Как бомж.

— Я не бомж — я экономный.

Он вдруг пустился в лютый пляс и стал играть на воображаемой гитаре:

Со слезами хохота я всё-таки ушёл с кухни за полотенцем. В коридоре меня перехватила Таня с круглыми глазами:

— Я пробила твоего Дёрнова по базам — ни из какого он не Красноярска. Он из Кемерово, разыскивается за ограбление школы.

Я нагло улыбался ей прямо в лицо:

— И что?

Стриг какого-то биолога. Он изливал душу и делился мыслями о литературе:

— Вот мне кажется, нужно, чтобы писатель открывал глаза. А то, знаешь, живёт человек, жену и семерых детей содержит — горбатится на заводе или в парикмахерской какой-нибудь сраной и думает, что он герой. А он чмо голимое! Говно на полочке! А надо, чтоб он это понимал!

Я осёкся и закашлялся. Биолог прибавил мягко:

— Нет, ну главное, чтобы внутри гармония была…

С Дёрновым, конечно, стало интересней (он постоянно приводил каких-то людей с улицы — раз Хаски притащил, нормально посидели). Благодаря Толе мы узнали таких исполнителей, как Бабангида, УННВ, Слава КПСС и Сатана Печёт Блины (я ему в ответ ставил Рахманинова, Стравинского, Баха). Толя с Таней собачились поначалу, но потом установили какой-то хлипкий мир.

А время всё равно ползло, как опоздавшая электричка, — тихо и неправдоподобно. Моменты сыпались — тягучие, медленные: как снег, что валился за окном, и не думал кончаться.

Шёл июнь, снег всё лежал.

— Поди, какой-нибудь обмудок зиму бесконечную намолил. — Стелькин пнул ледышку в тёмный сугроб.

Я тихонько вжал плечи и стушевался.

Шли по мерзкому холоду в районе «Автозаводской»: шли на фестиваль «Боль» — Стелькин, Шелобей и я. Ещё должен был пойти Стриндберг, но у него спектакль в эти выходные (по «Волшебной горе» Томаса Манна), так что обходились без анекдотов про русскость.

Зазвал нас Стелькин: я мялся в основном из-за денег (две тыщи за один день!), Шелобей мялся из-за старости («Да кого я там не слышал? Десять говногрупп для школьников»). Тогда Стелькин скинул нам расписание, там оказались «4 Позиции Бруно» — и всё решилось.

Аркадий Макарович каким-то чудом пронёс фляжку коньячка. Это был стратегический ресурс: большая часть сцен была в помещении, но главная всё равно на улице. От мороза в ушах трещало — никакие валенки не спасут.

Народ ошивался между фургончиками с едой и курилкой. Шелобей травил нам душу, как нет у него в жизни радости никакой. Я рассказывал, как Дёрнов о Стелькине отозвался: «хороший чувак, не без внутренней борьбы» (но умолчал о прибавленном «но дряхловат»).

Всё шло по нарастающей: первые группы были, в общем-то, средненькие, и Шелобей не уставая повторял: «Да я тоже так могу».

— Но по причине своей гордости ты всё ещё не на сцене? — Стелькин насмешливо щурился. Шелобей отбояривался, что гитарный саунд просто никому не интересен, а рок как явление себя исчерпал.

С одного на другое — ЗИЛ таращило от концертов: они шли одновременно и внахлёст: тут фри-джаз, тут постпанк, тут харш-нойз, тут рэпчина, тут шугейз голимый, тут вообще НИИ Косметики (они ещё живы?). Люди не очень сдавали куртки в гардероб — танцевали в пуховиках и потели.

Потом были HEALTH (что-то дикое, электронное лезло в уши: с барабанами, воем и шумом, — врата вон отсюда разверзались, свет метался припадочный, азиат с длинными волосами как паук орудовал над синтами, подкачанный барабанщик колошматил своё дело, гитарист ходил, изредка врезая что-нибудь дьявольское и напевая ангельским голоском).

— Ну ладно, эти ничё — сойдёт, — снизошёл Шелобей на перекуре.

«Бруно» подкачали. Вместо мрачно-щекочущих ножичком песен играли кислотный дискач (довольно лютый дискач) — Стелькин в своей фуфайке и лыжной куртке плясал до седьмого пота, я вообще выпал из реальности, — а Шелобей стоял, уныло раскачиваясь и озираясь на высекаемую красными лучами толпу.

— Слабенькое дионисийство! — громко крикнул он мне в ухо.

Рано крикнул.

Дальше мы направились на «ГШ». Тесный зал забит напрочь — Стелькин нагло-галантно (проталкиваясь и тут же извиняясь) пролез к сцене, мы — хвостиком за ним.

На сцену вышла смешная и неуклюжая девушка с короткой белой стрижкой, в высоко натянутых гольфах и кроссовках. Она улыбнулась, отвесила пару реверансов и покорчила клоунских рож. Палочки отстучали — раз-два-три-четыре, — и угловатая гитара принялась выписывать чудаковатые узоры: саксофон подвывал рассерженным гусём: вокалистка повторяла бессмысленные, бессмысленные обрывки фраз («Никто никому ничего недолж! Никто никому ничего недолж!»), дикий угар хватал прямо за кожу, — а толпа едва танцевала, апатичная.

— Давайте сделаем слэм? — крикнул я Стелькину в ухо.

— Потрясающая идея! — крикнул он. — А что это?

— Соборность XXI века. — Я снял куртку, повязал на поясе и нырнул в толпу, утаскивая Стелькина за собой (он был послушный, как ребёнок).

Люди толкались бестолково и танцевали одной массой: особенно трудно было избегать женских грудей и талий — они сами лезли под руки. Сначала — расчистить место. Мы толкали людей вперёд — до какого-то момента (Аркадий Макарович неуверенно озирался на меня), — а потом отступали и толкали тех, что назади. Поняв, что происходит, к нам подключилась лысая девчонка. Потом ещё один. И ещё.

Как будто сам собой, образовался круг пустоты — небольшой пятачок в толпе. Лысая девочка лихо прыгнула в него и затанцевала по кругу, красуясь и вызывая: потом ещё кто-то, потом я, следом и Стелькин. Мы шли хороводом спина в спину (в музыке было затишье) и переглядывались со значением. Вдруг грохнули тарелки, вскрикнула изрезанная эффектами гитара — началась жесть. В толпе тоже.

Все прыгали и толкали друг друга, носясь, как атомы в молекуле. Те, что вокруг, держали строй и выплёвывали улетевших с арены. Толкались тем не менее — нежно, любя, придерживали друг друга, извинялись, если что. Мне всё равно в челюсть прилетело — но какая разница?

Так и длилось: затишье — мясо, затишье — мясо. Мы со Стелькиным пытались раскачать лодку (сели на пол и стали как бы грести), но не вышло. В какой-то момент парни стали сдирать липкие футболки (пуховики уже давно куда-то испарились) — бились теперь прямо телами. В центр вышли два пузатых бородача: они страстно переглядывались, приглашая друг друга не то на поединок, не то на танец (один взмахнул футболкой, как платком). В этом было что-то от фламенко, мы со Стелькиным заржали и не прекращали с полминуты. Потом эти мужики сцепились руками и поцеловались. На одного из них бросилась, кажется, его девушка.