Никита Немцев - Русский бунт

— Уж нет, увольте.

Я растерянно следовал то за одной, то за другой, но их траектории постоянно норовили разбежаться. Решил, буду независим: встал полистать комикс, но сбивался, сбивался и не мог сосредоточиться.

— Слушай, Эл! — Лида подкралась странно близко, чуть не касаясь меня рукавом (куча же места!). — А ты напишешь про меня комикс?

Меж стеллажей показалась красная Танина щека.

Мы вообще к Шелобею шли, на репетицию — в тарелки постучать, подвыть, поорать (такая помощь), — а в магазинишко по пути заглянули (разумеется, там работал очередной Лидин знакомый). Раньше-то Шелобей заседал на улице Правды — в погоревшем цехе типографии, в мрачный подвал которого охотно спускались начинающие музыканты. Тусклый свет, постоянно каплет, развешанные по углам паутинки, кирпичные стены все в граффити (замысловатые острые буквы псевдонимов) и невнятный бубнёж репбаз, где можно арендовать комнату за триста рублей час (и эти рваные джинсы, и дух девяностых, и звук дребезга разбитых надежд).

Я даже заходил к нему (мы собирались на новый фильм Тарантино) — в комнате, со всех сторон обитой коврами, он сидел на корточках, один, и распутывал вязь проводов.

— Ну ты где там? На «Новокузнецкой» билеты по двести… — начал я, но заметил, что Шелобей уже не распутывает провода, а бухнулся прямо на зад и положил подбородок на колено. — Ты чего?

— Заколебало, — проговорил он с тем спокойствием, которое недалеко от крика.

— Что — заколебало?

— Да андеграунд этот весь! — Он встал и заходил.

Я следил за его перемещением. Он продолжал:

— Всё равно, когда слушаешь «Химеру» — семьдесят процентов кайфа в том, что ты слушаешь такую вот довольно редкую группу! — Он замахнулся на комбик, но пнул вместо него стену. — Я так не хочу!

— Ну и не делай. — Я хлопнул его по спине и сел распутывать провода. — Это ж Стелькин ещё говорил: андеграунд — особая форма высокомерия.

— Но как, блин, по другому-то? Здесь!

— Смени обстановку.

Он вздохнул, поставил локоть на ладонь и обхватил пальцами рот. Затем кивнул — медлительно — два раза. Подсел и тоже взялся за провода.

— А Игги Поп-то — жив, курилка, — сказал я.

— Ага, я уже заслушал альбом, — Шелобей подхватил. — Такой минималистичный, скромный почти. И лютой свободы…

Через неделю Шелобей перебрался на «Флакон».

Кирпичные стены бывшего завода расписаны причудливыми картинками: тут голозадый дикарь смотрит в психоделическое нечто (афиша для Ходоровски), тут распиленный на голову, нос и руку человек пытается освоиться на шахматной доске (иллюстрации к Набокову), там неотсюдный глаз, там Он, Она и комиксо́вый диалоговый пузырь, там космическая балерина, там впилившийся троллейбус (притом зад его настоящий); ряд цветастых горшков, зелёные, красные весёлые скамейки; магазины комиксов и гитар, клуб, пивняк в грузовом контейнере, какой-то кислотный музон, припаркованные велосипеды (на шипах) и снег, снег, гирлянды. На советских костях прорастало что-то пёстрое, модное, невпопадное — думающее, что такого ещё не было…

— У тебя полароид?! А сфотай нас, сфотай! — заканючила Лида, заметив Танин фотик. — На фоне троллейбуса!

Таня закатила глаза, вздохнула, но всё же навела объектив.

Лида сняла шапку (выемка на затылке её голого черепа была особенно женственна), по-свойски положила мне руку на плечо, высунула язык и показала козу (металл, ё-моё).

— Ты… Ты что себе позволяешь! — задрожала Таня и её фотоаппарат.

— Ты чего, девонька?

— Какая разнузданность языка! — Таня сложила рукав в рукав.

— У-у-у… А я думала, это у меня кукуха едет! — Лида поиграла бровями (левая, правая) и двинулась вглубь «Флакона», со мной под руку. — Милые горшочки. — Она провела пальчиком и сдула снег из одного. — О, тебе надо устроиться сюда! — Она показала на вертящийся леденец барбешопа.

Оскорблённо надуться пришлось теперь мне.

Некоторое время тупили. Лида тыкалась и туда, и сюда — и от всего была в восторге: щёки дубели, мы с Таней шли теперь сзади — усталые родители.

Наконец явился Шелобей: оказывается, ребята запаздывали, и он уже полчаса сидел один.

— Пойдём, пивка хоть дёрнем. — Он подхватил нас и решительно зашагал. — Я, если чё, угощаю — я богат сегодня. — (Шелобей играл в промёрзлом переходе на гитаре.)

На него вдруг бросилась Лидочка, обхватила ему шею и поцеловала в губы: крепко и затяжно. Мы с Таней стояли — руки в карманах, пар изо рта — и наблюдали. Я уже прохаживался, тактично рассматривая граффити, и собирался считать секунды, но Лида вдруг послала мне беглый, точно направленный взгляд (не прекращая поцелуя). Меня тряхнуло.

— Интересно, а водочка там будет?.. — проговорила Таня мечтательно.

Поцелуй кончился.

— Для выпускницы института благородных девиц ты чересчур вульгарна, — сказала Лида и нагнулась за снежком. Разгибалась она уже со стоном, нытьём и рукой на пояснице. — Фыр-фыр. Зима — это отвратительно.

— Однако, именно в мороз жить хочется, — заметила Таня.

— Ерунда!

Лида швырнула в неё снежок и побежала. Таня отправилась вдогонку своими спешными шагами, размахивая пальцем и что-то доказывая. Мы с Шелобеем плелись позади.

— Елисей, ты понимаешь? Мы не целовались год, — сказал он, кисло улыбнувшись.

Мы хрумкали по снегу. Я вспомнил:

— Слушай, ты же на старую хату ездил за вещами? Как там шкаф?

— Ха. На шкафу там теперь целая переписка: весь листок с извещением исчёрканный. Какие-то энтузиасты написали: уважаемое ЖКХ, любим этот шкаф, хоть вы тресните. Те им такие: лю́бите шкаф — так заберите домой, какая квартира? Те им: этот шкаф живёт в подъезде! — и куча подписей.

Я слегка улыбнулся. А потом сказал:

— Всё равно же выкинут?

— Ну да. Но, блин, приятно… Знаешь, у «Сербского контрабаса» строчка такая была: «А народное восстание ограничилось подъездом»…

В пивном контейнере нас ожидали узкая барная стойка, за которой едва можно разместиться вчетвером (Таня — я — Лида — Шелобей), бородатый бармен-пузач, натирающий один и тот же бокал, и пугающий выбор крафтового пива: имбирное, манговое, маракуйевое, маракуйево-нефильтрованное, IPA (три варианта), имперский статут, зелёное пиво, фиолетовое, десять сортов сидра… Мы с Лидой — вслед за Шелобеем — взяли имбирное. Несведущая Таня — давилась имперским стаутом (я говорил ей, что он горький, словно редька, но уж больно она любит православие, самодержавие, народность).

Шелобей делился последним открытием: на своём телефоне он вбил в поисковик обложку альбома The Idiot Игги Попа, а на Лидином — Heroes Дэвида Боуи (оба записаны в семидесятые, в Германии, сообща) и сложил их (чёрно-белые): сумрачный Игги, странно выгибая пальцы и плечи, растерянно показывал на Боуи, а тот, сложив руки в марсианском приветствии, одну прижал к груди, а другой указывал вверх.