Никита Немцев - Русский бунт

— И получается вместе — «герои „Идиота“». — Шелобей отхлебнул из бокала.

— Но сколько я помню, в английском нашему «персонаж» скорее соответствует «character», — вступилась Таня с почерневшим языком.

— Да насрать. — Шелобей пожал плечами и замахал бокалом. — Игги — Мышкин, Боуи — Рогожин. Они и по стилю неотличимы, почти двойной альбом. На первой стороне «Идиота» Игги прогибается под Боуи и делает вообще не свой музон — зато во второй половине он отрывается…

— А Настасья Филипповна — это музыка? — сказал я не очень серьёзно.

— Именно!

Лида отпила имбирного пива и расстегнулась, показывая жёлтый свитер-косичку.

— Ну, конечно, это всё байда, — сказала она.

— А по мне — так оскорбление классиков, — сказала Таня с руками замочком. — Вид у этого вашего Мышкина какой-то лихоносный!..

— Лихоносный! А-ха-ха! Ништяк! — Лида рассмеялась: попробовала привычно оправить дреды, но наткнулась на колючую голову. — Ништяк… А вы не замечали, что музыку-то мы слушаем восьмидесятых, девяностых, а современной как будто и не существует?

— Ты хочешь сказать, хоть кто-нибудь приблизился к вершинам Баха? — Таня хлебнула стаута и опять скукожилась.

— Я хочу сказать, что так жить нельзя. — Лида принялась с чрезвычайной серьёзностью снимать серёжки. — Бежать в прошлый век — дезертирство.

— Твои речи всё более принимают характер уже прямого оскорбления! — Таня нахлобучила свой берет.

— Ну я же любя… — Лида почесала нос ноготком, весёлые морщинки разбежались вокруг её глаз. — И вообще у меня биполярка.

— Бипо-что?

Шелобей громко поставил кружку, пресекая дам:

— Нет ни старья, ни современного, ни сегодня, ни вчера, ни завтра. Есть вещи настоящие, которые и через сто лет канают, и древние греки заценили бы, а есть выеденное яйцо, игрушки — через десять минут их забываешь. И ненастоящее, конечно, побеждает, но его всё же можно обмануть… И баста! — Он залпом допил свою кружку.

— «Басту» я в школе слушала, — сказала Лида глумливо.

— Очередное доказательство отсутствия у тебя вкуса.

Шелобей покинул контейнер.

— Фыр-фыр, — сказала Лида и вышла тоже.

Я сунул оставленные серёжки в карман. Мы с Таней неторопливо допивали своё пиво.

— Однако, к словам твоего друга даже можно употребить слово «нелицеприятный» в первоначальном значении, — сказала она, платочком утирая губы.

Когда мы ещё покурили и тоже спустились в подвал (куда менее затрёпанный, чем на улице Правды, но всё же подвал), — нас встретила расстёгнутая Лида и объявила, что мы играем с Шелобеем в прятки.

— А ему об этом известно? — спросила Таня шёпотом.

— Скорее! Он идёт! — Лида схватила меня за руку и понеслась куда-то.

Среди труб, среди неряшливо освещённых и расставленных коридоров — бежали. Иногда чудились шаги, голоса или даже фигура человека с беззвучными голыми ногами, — и мы забегали в подворотню. Таня давно уже отбилась от нас, а мы спрятались в бетонной комнате с высокими ящиками и холодными коробками, пытаясь отдышаться от побега.

Лида шумно дышала ртом и смеялась своими серо-голубыми глазами мне в лицо. Мы сидели на корточках. Я вспомнил про серёжки, залез рукой в карман и протянул их Лиде. Она как будто задержала свою ладонь на моей.

— А Шелобей… — говорил я, отпыхиваясь. — А Шелобей не обидится?

Она зажала мне рот своей маленькой ладошкой. Мимо раздражённо прошёл кто-то: мы дышали тайно — тихо, размеренно, преступно.

Шаги ушли. Ладонь отлипла.

— Они не узнают, — сказала Лида странно.

В глазах забегал Красноярск.

— Лида…

— Ну да, у тебя снова Таня… — Она улыбалась окольно.

— Ты в своём уме? У нас ничего нет.

— А у нас тоже.

Макушка её была покрыта пушистым ёжиком, орлиный нос чему-то усмехался, глаза смотрели бешеные. Она улыбалась: роскошно и невыносимо. Потом беличьи закусила губу, сделала два шага гуськом (я слышал лёгкий скрип её колен) и очутилась совсем рядышком.

Мне всегда казалось — от поцелуя уклониться просто. Отведёшь голову назад, как голубь, взглянешь удивлённо-презрительно да и скажешь: «Сударыня! Как, блин, меня, однако, вы трактуете!» А я даже вспомнить об этом не успел — как отдался потустороннему, растворяющему, жестокому и млеющему миру: я пропал — и целовал её за этими непонятными ящиками, в каком-то идиотском подвале, на корточках, держа за локти.

Я вдруг открыл глаза — и увидел её страстно смежённые очи. Я оторвался в ужасе и огляделся. Над нами — руки накрест — стоял Шелобей. Он покачал головой, рассмеялся деревянно, харкнул и ушёл (и, кажется, ещё вмазал по стене). Лида бросилась его догонять. Я остался как был — протянув пустые руки.

Сидел минуту или полторы. Без мыслей. Совсем. Потом встал, стёр с губ кажущуюся помаду и пошёл по коридору куда попало. Проплутав несколько, я встретил Таню: она стояла, внимательно склонив голову набок и смотря в одну точку. От неё пахло свежестью улицы и сладким дымом сигарет. Захотелось упасть на колени и расплакаться (не за это, вообще за всё — не знаю, за что): я обнял её и подбородком благодарно повис на плече.

Я не видел её лица. Она тихо-тихо говорила:

— Блин!.. Да это же атас, натурально!

— Прости, Тань, я… — Я был ей нежно, грустно рад.

— Сильвестр! Веришь, нет — никогда такого не было! — Только теперь я заметил её восторг. — Я чувствую себя совершенно свободной!

— В смысле? — Я отстранился.

— Я нашла эту вашу Дёрнофляндию. Вот здесь. Встань.

Я встал.

Но не почувствовал ничего.

Домой возвращаться было стрёмно — не заезжая, сразу переехал к приятелю (он был умеренно рад).

На правах моего агента Таня докладывала (осваивала потихоньку социальные сети), что Шелобей ведёт себя как обычно, ест исправно, тусуется в основном дома, даже приветлив — разве что на гитаре играет громче обыкновенного, а вчера порвал три струны.

На всякий случай, я записался на курсы рукопашного боя.

Толя Дёрнов автостопствовал с четырнадцати лет. Всякое лето повторялось: родителям скажет, что к другу на дачу, другу скажет, что родаки не пускают, — а сам на трассу, на трассу: тянуть большой палец.

Так он обследовал свою область, несколько раз побывал за Уралом (со своей стороны), много ошивался по Северной Сибири, околачивался в Средней Азии, а теперь, наконец, замахнулся на Дальний Восток.

Красноярск, Иркутск, Улан-Удэ — конусы, сопки, разметка, знаки, леса, сопки, знаки, разметка, реки, леса — вся дорога слеплена из одинаковых кубиков лего, и только из вежливости продолжает существовать. Бессмысленно обгоняющие друг друга фуры (чтоб не скучно), люди, всю жизнь которых можно рассказать матом, нарастающие толпы праворульных машин, немилосердный собачий зной… И тут же — ночная трасса: жирная неровная разметка проносится под колёсами, знаки ответно зажигаются под светом фар, мрак неохотно расступается, редкие машины тыкаются, пытаясь разыскать дорогу между не то ёлок, не то гор.