Никита Немцев - Русский бунт

Нет, до Читы пространство ещё существует (и эта изумрудная Бурятия манит, и дорожное время материализуется в уносящиеся километры), но после — напрочь исчезает. До самого Хабаровска бесконечно тянутся сплошные джунгли смешанного леса (наполовину проданного), безлюдица, безмашинница, безнадёга, ливни и огромное серое небо (радио ловит только китайское).

Советские объятия Хабаровска Дёрнов лихо миновал — и попал сразу во Владивосток (последней машиной был джип на шестьсот километров). Толя полюбил этот город, его лохматую холмистость, азиатские лица (корейцы, в основном), размазанность районов, море. Познакомился с тусовыми ребятами. Если солнце — идут на море, пьют пиво, курят сигареты. Если туман — поднимаются на сопку, пьют кофе, курят сигареты. Если дожди — выходят на балкон, пьют чаёк, курят (не сигареты).

Дёрнов любил пройтись по шныряющим вверх-вниз улицам (весь город вилял между сопок, превращаясь из-за этого в лабиринт, где все ходят быстро), любил сан-францисские мосты (повисшие роскошно), любил пахнущий немецким пивом ГУМ (ещё имперской постройки), любил кинотеатр «Уссури» и его бесплатный туалет, любил правые настроения и всюду встречаемые свастики и коловраты, любил возможность уехать на острова с палатками и там остаться, любил копаться в заброшенных фортах и бункерах (где лазали, искали невзорвавшиеся патроны), любил закутки с деревянными домами и почтовыми ящиками, странные повадки рельефа и дальневосточную вишню (растущую везде и до смешного водянистую).

Одного Толя терпеть не мог — покоя.

Наслушавшись про крутой нрав здешней природы, Толя направился в сольную экспедицию. Он доехал до Находки на пароме (море разбегалось перед судном и заискивало белой пеной), там автобусом до Владимиро-Александровского — и устремился на северо-восток, мимо дорог и весей (тайком от всех, разумеется).

Кусачий москит (выкачивающий кровь галлонами), трава по пояс, душная влажность, болота — Дёрнов шёл три дня (под носом даже образовался пушок). Ориентировался по мху и движению солнца, ел лесную ягоду и тушёнку, стирался в горных речках, ловил рыбу, спал в палатке, разводил костёр по-индейски (выкапывал ямку и там жёг — чтоб без дыма), любые намёки на дорогу и цивилизацию благополучно обходил за пять вёрст. Особой цели у него, в общем-то, не было — только шило в заднице.

На четвёртый день нашёл ноги с ботинками — или, вернее, ботинки с ногами (ему как раз рассказывали про тигров). Ну наконец-то что-то интересное! Он уже нагнулся посмотреть, какой это размер…

Выстрел шарахнул и отскочил (звук разнёсся). Толя сел на корточки (ему рассказывали о браконьерах) — и задержал дыхание.

— Эй, Лёх, чё такое?

— Да чинари какие-то.

— Где?

— Да вон тама.

Толя поспешно заползал и зашуршал, чтобы убраться из «вон тама», — но скоро наткнулся на кирзовый сапог и дуло.

— Зачем пожаловал? — спросил владелец сапога сурово.

— Я… Я турист… — пролепетал Толя кое-как и улыбнулся затравленно.

— Слышь, Андрюх, тут пацан какой-то. — Мужик перехватил двустволку посередине и обернулся спиной к Толе: на затылке была маска с какой-то носатой рожей из кабуки. Она закачалась и отвернулась — опять появилось лицо. — Ну пошли, туристёнок. С Владыкой познакомишься.

Толя шёл под конвоем — мягким и дружелюбным: перед ним придерживали веточки и предупреждали, где топко. Толя держался за впивающиеся лямки рюкзака и был уверен, что эти двое (насупленные; бородатые, как старообрядцы,) очень славные ребята, и, должно быть, разбойники. Ему так весело было, что рядом люди, что захотелось болтать:

— А вам не страшно тут?

— Как мне медведь спину разодрал — не очень-то до страху, — сказал тот из них, что коренастей (борода у него до странного походила на лопату).

— А что это у вас за маски на затылках? — любопытничал Толя.

— Это от рысей, — сказал тот же.

— От рысей?

— Ну да. Чтоб со спины, падла, не лезла. Умная тварина.

— А я оторванные ноги с ботинками видел! — хвастнул Толя.

Мужики ухмыльнулись. Почувствовав некоторый успех под ногами, Толя стал нескладно и косолапо вести их на разговор про Бакунина.

— Слышь, малой, у нас дел невпроворот. С Владыкой перетрёшь.

Вдруг прямо среди леса встало и пошло селение (явно не нанесённое на карты). Сначала мост через канаву, потом будки, затем коровники, хижины, амбары, лавки (всё поселение выглядело довольно туземно: над каждым домом, над каждой тропинкой было рослое дерево) — Толя с конвоирами пришли на нечто вроде площади. Человек, может, двадцать: чумазые мужчины с топорами, женщины в широких рабочих шляпах, дети, не знающие трусов, — они обсмотрели Дёрнова с головы до ног. Его повели дальше. Корова, стоявшая среди дороги, пережёвывала что-то и, медленно оборачивая голову, неодобрительно разглядывала Толю.

Привели в самый скособоченный дом, похожий на юрту. В ней, странно изгибая тело, босиком по земляному полу нервно расхаживал, по всей видимости, Владыка. Холщовые штаны в заплатках, повязанные верёвочкой, две половинки разных очков, скреплённые пластырем, голый торс, состоящий из костей, лысый череп, дьяконская борода, губы-сосиски, анатомирующий взгляд — он был так сосредоточен на своём, что даже не заметил, что Дёрнова ввели, а конвоиры вышли. Толя стоял, изучая аскетическое убранство юрты: кроме табуретки, стопки книжек в углу и пятна света, струящегося с потолка, — ничего не было.

— Кто такой? — спросил он Толю резко, кивнул на табуретку и достал из кармана трубку и кисет.

— Толя Дёрнов, — ответил Толя не очень уверенно и сел прямо с рюкзаком.

— Да ты рюкзак-то сними-сними. — Он, не глядя, приминал пальцем табак. — Ну добро. Так вот: расклад у нас, значит, такой…

Я вдруг осёкся читать и глянул поверх листа на Стелькина: он лежал на кушетке, мигренно прикрыв глаза, с греческой бородой, в лоскутно разноцветном халате — и попивал из чаши спасительное пиво (похмельно).

— Графинин, — вдруг произнёс он среди полутьмы: тихо, а всё равно как будто громко, — а тебе всё энтот Дёрнов порассказал, да?

— Нет. Я сам придумал. — Я сложил листочки пополам. — Надо же его как-то объяснить!

— Ну и пиши про него, мой мальчик. Я тебя благословляю.

С самого прихода я чувствовал, насколько я некстати. Отворив незапертую дверь, я увидел раскиданный кавардак и чемоданы. Стелькин в великой суете ходил, берясь то за одно, то за другое, и от всего отмахивался брезгливо. Я кашлянул — он остановился. Встал — строгий, как статуя, — и пожал мне руку.

— У вас побег, Аркадий Макарович?

— Не совсем, но в этом роде, мой дорогой. Да — можно сказать, да. Меня тут и из универа попёрли, — но дело не в этом, отнюдь. Да. А ты с чем пожаловал?