Никита Немцев - Русский бунт

— Да написал тут… А в смысле — попёрли?

— Замечательно! — Он не расслышал и глянул мельком на часы, что на стене. — У меня как раз есть пятьдесят восемь минут.

Аркадий Макарович скользнул в кухню, наполнил чашу из пивного кувшина (пятилитровка), — и мы проследовали в комнату.

Теперь — молчали в полумраке: недочитанные буквы освещала только лампадка из «Фикспрайса»: тусклая и грустная — в одну свечу, — зато на потолке теплились рыжие ясные звёзды. Стелькин лежал с чашей на животе, а я разлёгся в кресле и тоже уставился в потолок.

Было слышно, как треплется пламя.

— Аркадий Макарович? — обратился я почти шёпотом.

— Чего тебе?

— Да насчёт Шелобея всё. Вы когда говорили, что я его юзаю, чтобы писать… Я не понимаю так ли это и имею ли я право… Иногда кажется, что этот мир я и создаю, со всеми страданиями… Иногда я чувствую себя Иудой.

— Да вы, батенька, солипсист.

— Вы не поняли. Я просто потерялся: не знаю, что реально, что правильно, — а что нет.

— Ну, мой мальчик, это всё равно, как если бы ты спросил: «Как жить?». Впрочем, и на этот вопрос у меня есть ответ: «По совести».

— Да нет! Просто когда мы с Лидой и Таней были у Шелобея на репетиции…

Меня прервала мелодия из «Бумера» (телефон Стелькина довольно старомоден).

— Ал-л-лёу? Да. Да. Нет, я не в Москве. Да что ты? Звучит прискорбно. Да? Тем хуже. Как-как? Тем лучше. Ну что ты говоришь — это же прелесть какая! — Стелькин приподнял шею и допил чашу до дна.

Я пока сходил на кухню и поставил чайник. Стелькин пришаркал невесел.

— Что-то случилось? — спросил я.

— Да жена бывшая звонила. — Он закурил и брякнул зажигалку об стол. — Спрашивала, тот же адрес у меня или нет. Хочет заехать с сыном… — Он уставился в окно. — Валить надо, Графинин, валить — всенепременно!

Я поморщился и разогнал ладошкой дым перед носом. Слышать про то, что у Аркадия Макаровича есть ещё какая-то там жена (и тем более сын) было всё равно, как если бы вдруг выяснилось, что Валерий Брюсов по воскресеньям ел морковный торт.

— А у вас есть сын? — спросил я.

— Как выяснилось — да.

— И вы узнаёте о его существовании только сейчас?

Он стал серьёзный как тамбовский волк:

— Клянусь собакой. — Он смахнул пепел с сигареты и встал, старпёрски хрустя суставами. — Солнце красное, прощай…

Он ушёл, дымя. Зашуршали пакеты, полетели футболки и носки.

— Да где эти сраные таблетки от сердца? — звучал из коридора голос Стелькина. — Графинин, помоги! Красная упаковка.

Я пришёл и стал копаться. Скарб был отменный: магнитофонные кассеты, пишущая машинка, книжки, напульсник. Коробочка оказалась в заднем кармане уложенных джинсов. Стелькин закинулся и запил пивом.

— Так, Графинин, а теперь зелёная упаковка — это от печени.

— Вы болеете? — спросил я, протягивая лежавшую на табурете вторую.

— Да насоветовал вот врач бестолочь всякую. — Стелькин всё укладывал обратно. — Ещё и двигаться активно запретил. — Он сайгаком сбегал на кухню и сбросил пепел (хотя, кажется, потерял его ещё по дороге).

Я сел на табуретку, оглядывая сборы.

— А вы куда едете? — спросил я.

— В Америку, на Вудсток. — Он нашёл губную гармошку и вытряхнул из неё пару нот. — Сам подумай: чего мне с вами в Москве торчать? Вон как вымахали, здоровые лбы уже. А там, может, и потеплее… Графинин, ну чего ты расселся — помоги утрамбовать.

Мы всё уже собрали и сидели на кухне (кофе с сигаретой на дорожку): Стелькин был в свитере барда с кармашком на плече, я пил почти прозрачный чай в стеклянной кружке («Да у тебя Москву в чае видно!»). Хрустальная пепельница с бычками походила на дивную ракушку. В обойном невнятном узоре зелёно чудилось что-то неизбывно тоскливое.

— Я тут думал… — начал вдруг я, пристально, прямо в обои. — А ведь если мир — иллюзия, то и выход из него — тоже…

— Иди в универ, — сказал Стелькин резко и прихлебнул.

— В смысле?

— Иди в универ, работать. А то голова засрана говном всяким. Не могу же я великодушно выслушивать всегда? А там рады будут.

— Да я же о другом совсем, Аркадий Макарович! — Я оторопью допил свой чай. — Я уже не верю в это всё. Рай, ад, перерождения — не хочу я этого, хочу просто не быть…

— Ну, я думаю, уж с чем-чем, а с этим проблем в могиле нет.

— Да в этом же ошибка христианства главная: всё решается не там где-то, после смерти, а здесь, прямо сейчас. А этими кругами водит бес…

— Ну, мой дорогой: пройдёшь круг, подрастёшь и уже до следующего перекрёстка дойти можешь.

— И попасть в другой круг! Нет, я совсем выйти хочу, Аркадий Макарович.

— Юность, юность… Всё вам лишь бы свалить из этого мира.

— А сами вы что сейчас делаете?

Стелькин умолк и посмотрел без дураков. Потом накрыл рот рукой и воскликнул:

— Ч-ч-чёрт! Я же совсем забыл зонтик! — Он рассмеялся и убежал.

Всё было собранное — сумка и чемодан. Аркадий Макарович стоял на пороге — в лыжной куртке, шапке-ушанке, уже с разлукой во взгляде.

— Так, жене — не открывать. Почаще проветривай, электричество не жги понапрасну, за газом следи. Если Иоганн, моё творенье ненаглядное, явится, ты его впусти, накорми, а так всякую шалупонь не води особо. Если что — ключи Стриндбергу. — Он открыл дверь в подъезд и запустил холод. — Шелобею передай мои извинения, зря парня обидел. — Он подумал ещё и покачал головой. — Бунт… — штука парадоксальная… — Стелькин улыбнулся и перекрестил меня. — Ну всё, всё, в добрый час.

— В добрый. — Я его тоже.

Дверь хлопнула. Я повернул защёлку и ещё постоял, глядя в пузатый глазок, размывающий Стелькина потешно. Ручка задёргалась истерически — я открыл.

— Графинин, я не понимаю, а ты чего здесь завис? — Стелькин приподнял одну бровь, великолепный. — Неужели ты решил, что я тебе по дружбе хату оставлю?.. А что я в Америке, по-твоему, есть буду?

От Тани поступили сведения, что приходила квартирная хозяйка и очень интересовалась, где, собственно, я (полку, что ли, лишнюю решила на дачу увезти). Я понял, что пора уже мириться с Шелобеем.

Через Таню же выяснил, когда у него репетиция, покружил по «Флакону», выждал час окончания — и спустился в подвал.

Воздух был прокуренный (этот сладковатый запах как бы булочек), а я как раз бросал (подсчитал, что сигарет уже выкурил, больше чем прочёл Отченашей) — от запаха немного помутило (сигарета — маленькая смерть, и я бы очень хотел, но…). Встал туда, где всего лучше видно выход с репбазы. Рядышком стояла распахнутая дверь: на ней простая распечатка на скотче:

Степан Кумиров

Ремонт электрогитар

Починка звукового оборудования

Внутри мужик в майке-алкоголичке и дешёвых сланцах копался в непостижимом нутре электрогитары: жидкий металл разбегался под паяльником, борода была закручена в косичку. Я так загляделся, что не заметил, как Шелобей уже вышел и встал с сигаретой. Я застыл.