Никита Немцев - Русский бунт

Шли под волшебной скромницей луной (едва выглядывает), мимо бугрящихся от следов сугробов, серых стен, расписанных снегом веточек — во двор разноцветной новостройки. Длинная лестница преодолевала холм между парковкой и подъездом — снабжённая перилами, она вилась зигзагом. Среди общей желтизны районной ночи этот двор был освещён неожиданно ярко: снежный склон, скамейки, дорожки, выложенные плиткой, — всё сияло белым, как экспонаты в музее (или же сцена под софитами).

Лида поднялась несколько ступенек и опёрлась на перилину (раскинув локти) — она смотрела в неинтересную даль:

— Такое чувство, как будто тут всё ещё девяностые.

— Да не было никаких девяностых. — Шелобей повернулся спиной и навалился на поручень (руки в перчатках): он разглядывал чистое полотно двора. — И России не было, и Европы… Толя Дёрнов об этом говорил.

Лида обернулась:

— Кто?

— Да так. Неважно.

Она посмотрела внимательно, но тут же рассмеялась:

— Ну а мы? Нас, что, тоже не было? — Она подошла.

Шелобей отступил к противоположной перилине, полез в карман за пачкой, но не закурил. Фонарь трещал над ними.

Лида вздохнула девичьи и отвернулась.

— Ты чего-то не договариваешь, — сказала она (подозрительно, как ребёнок).

— Что?

— Ты чего-то не договариваешь.

— Да ладно тебе! — Шелобей смущённо посмотрел за плечо, чувствуя, что слова онемели (если бить стекло — то по-настоящему: иначе не разобьётся), и вдруг повернулся к Лиде. — Послушай…

Она покрылась серьёзностью:

— Говори.

Шелобей помялся, порасхаживал — вдруг резко подошёл и обнял её (как бы ища спасения): он говорил ей в капюшон, как нашкодивший мальчишка, и почти не плакал (хотел бухнуться в ноги, но совершенно забыл: да и не слышно же будет):

— Лида, прости… Я, кажется, тебя не люблю. Уже нет. Прости.

Она оттолкнула Шелобея, как что-то горячее. Он попробовал сделать шаг, — но, искажённая ненавистью, не дыша, она кошачьи прошипела и занесла руку с когтями — развернула ладонь, наскребла где-то остатки дыхания — выдохнула.

— Нет, Лид! — испугался Шелобей. — Мне показалось! Мне только показалось! Просто когда… — Он зачем-то уставился на кристаллик снежинки у неё на левой брови: Шелобей понял — эта снежинка последняя: больше не будет.

— Где метро? — сказала Лида совершенно отстранённо.

— Там. Я провожу. — Он уже не дрожал голосом.

Шли молча — взгляд в землю, только из привычки рядом — строгими, синхронными шагами. Шелобей чувствовал, как что-то трещало, рвалось и звенело дребезгами: все обиды и жалобы скисли, испарились, он только бессмысленно повторял тихим и грустным голосом:

— Прости.

— За что?

— Просто — прости.

— За что? — Она даже почти усмехнулась.

— За то, что не выдержал этой любви.

Шли молча.

— Только в другой раз — лучше сразу говори, а не выходи вот так вот, — всё же прибавила она (без интонации).

— Прости, — сказал он и вспомнил, что Лида ещё и накуренная.

Трамвайная линия забрезжила пустотой. Дорога стояла глухая. К подножию многоэтажки жался карлик-павильон с буквой «М» на лбу.

— Спасибо, дальше я сама, — сказала Лида.

— Давай я вызову такси? — Шелобей полез рукой в карман.

— Не надо.

— Лид, у меня есть деньги.

— Не надо!!

Она окатила его пронзительным взглядом. Сложила рукав в рукав — и пошла, не оборачиваясь.

Шелобей хотел ей крикнуть что-нибудь нежное вслед (или хотя бы злое — что-нибудь!), но вместо этого сорвал шапку; подержал её у сердца — и швырнул в снег. Бросил перчатки, шарф, пальто — разделся до пояса и прыгнул в сугроб: снег обжёг, но не так сильно, как хотелось. Шелобей встал, смахнул с лица мокрые хлопья и посмотрел на разбросанные вещи. Вдруг пошёл дождь.

На следующий день Шелобей проходил этот же сугроб: след оставался с раскинутыми руками.

Через три дня его замело.

Всё-таки Шелобей забухал. Вышел из дома (пустовавшего) днём (только-только закончились уроки первоклашек), зашёл в магазин — и двинулся в центр (с бутылкой палёного джина под полой и совершенно без запивки).

Начал прямо в метро: стоял в углу вагона, слушал «Оттенки барда» Славы КПСС и прихлёбывал угрюмыми глотками (всё внутри жгло, хотелось закурить). Уже на «Комсомольской» Шелобей понял, что выпил полбутылки и его тошнит, — он сошёл с честным намерением дойти до туалета: реальность благополучно размазалась, во рту отплясывала изжога, Шелобей блевал на скамейку.

За свежим воздухом поднялся на поверхность (эскалатор был бесконечный). Закурил у строго подтянутого Ленинградского вокзала. Немного помучило желание тупо сесть на электричку и уехать в никуда. Отогнал. За дымом сигарет он увидел вдруг — Таня стоит: в чёрном плаще, красном берете и с красным же чемоданом на колёсиках (каким-то гигантским рядом с ней). Чемодан стоял, с вытянутой ручкой, а она нарезала круги вокруг него, явно кого-то поджидая. Раскачиваясь, Шелобей двинулся к ней:

— Танюха! А я думал, чего тебя дома нет… Что — в Петербург изволишь? Не попрощамшись?

— Совсем нет! — она смутилась до бледноты. — Мой поезд только завтра. А пока я… Я, так сказать…

Шелобей молча выдернул бутылку из внутреннего кармана.

— Это водочка? — Таня сразу поглупела.

— Это джин, — поправил Шелобей и зашвырнул окурок на дорогу (мог бы и сразу подумать о собутыльнике). — Приглашаю на прогулку, чё.

Таня сделала шажок, ещё шажок — взяла бутылку, отхлебнула и звонко чихнула. Она поправила лямку рюкзачка и с готовностью направила шаг вон от трёх вокзалов.

— Дай хоть чемодан-то повожу, — разджентльменствовался Шелобей, бросив взгляд на как-то вздувшийся от обиды чемодан. — Ух, ни хрена ж, он тяжёлый! — Таня иногда засматривала назад.

Гуляли с джином и сигаретами: нагло — по проспекту Сахарова, лихо — по Большому Сухаревскому, невменяемо — по Цветному бульвару. Погода вдруг изменила нордическому характеру: бензиновые разводы луж, ручейки-беглецы, чёрный снег вдоль тротуаров, по синему небу мчатся и вьются редкие тучи: и солнце бросается золотом, золотом! — всё что-то обещая.

Болтали Бог весть о чём: в основном, Шелобей срывал накопленный цинизм и ёрничал, что вот, мол, эти вечные бабы, эти рёбра пустячные своей хитростью и заботой приковывают к земле, а так бы Шелобей уже давно витал в эмпиреях — улетел бы как воздушный шарик. Таня возражала, что земля тоже важна, что истина рождается в диалоге, а все эти фильмы про борьбу с системой спонсируют вполне конкретные люди. Кажется, им обоим было не очень интересно, но всё-таки — пьяно.

Чемодан крутил колёсики, припрыгивал на выбоинах и хрустел мелкими камешками.

Купили вторую бутылку в магазе по пути (перешли на водку), запёрлись в церковь (водку оставили снаружи, на чемодане) — Знаменская, в Колобковском переулке (при МВД). Древняя, выбеленная, в благочестивых кокошниках, повязанных тесёмочками, — снаружи; сумрачная, масляная, сгорбленная как-то доброхотно — изнутри. Шелобей по храмам был не очень ходок, но, иногда заруливая, он всё же чувствовал какое-то поёживание духа. Здесь — он не чувствовал ничего. Ещё смущали икона с Ильёй Муромцем, фото батюшки в рясе-мундире на входе и статуя архангелу Гавриилу с мечом и подписью «Работникам уголовного розыска». Уже на улице Таня сказала, что построена церковь ещё стрельцами.