Никита Немцев - Русский бунт

Пережившая «ГШ» толпа — расходилась. Стелькин был красный, как гранат, да и я охренел (как будто искупнулся в океане). Мы дали друг другу пять и пошли искать Шелобея. Он ожидал нас на выходе с пальто на руке.

— А ты где был? — спросил я.

— У сцены стоял, чё. Зачем мне ваш слэм?

— Не могу сказать, что ты не прав, — проговорил Стелькин, — однако где ещё интеллигентный человек может позволить себе слиться с толпой?

Мы нагло обошли очередь в мужской туалет, попили водички из-под крана и двинули на улицу.

— Я так вспотел, что у меня спички в кармане промокли, — сказал Стелькин весело. — А что — может, и на второй день пойти?

— Там Shortparis будут, — сказал я.

Мы сидели на снежной клумбе, усеянной бычками, и курили. Носки поламывало от холода, голову жгло от шапки.

— И как это у вас сил колбаситься хватает? — бросил Шелобей прямо в глаза Стелькину.

— Ты на что намекаешь, смерд? — Он поднял брови.

— Вам уже лет под сраку, ну.

Шелобей молчал с невинностью. Стелькин смотрел убийственно:

— Дорогой Шелобей, я исключаю тебя из круга моих близких друзей. — Он обернулся. — Графинин, я буду на большой сцене.

Аркадий Макарович ушёл, натужно приплясывая. Мы с Шелобеем переглянулись.

— Ты чего? — сказал я.

— Да ладно. Подуется и отойдёт.

Шелобей бросил бычок в снег и протянул мне руку.

— Ты на «Айс Пик», что ли, не пойдёшь? — спросил я.

— Да чё я там не видел? Как политически активные независимые женщины слэмятся против путинского режима? Нет, спасибо.

— Жалеешь, что пошёл? — Я закурил ещё одну.

— Да не, я всё понимаю. Ненастоящее побеждает. Модный андеграунд, тыры-пыры… А! Точно, пока не забыл. — Он стал рыться в рюкзаке: я вдруг увидел свою стопку «Безделий». — Если хотел писать о себе и Тане — так и писал бы о себе и Тане. — Шелобей вручил стопку и ушёл, не пожимая руки.

Он так ничего и не понял…

В общем-то, Шелобей был прав: «Айс Пик» были так себе, политическая агитка. Но две тысячи были уплочены, так что…

Всё уже началось — мы со Стелькиным прорвались к центру. Толпа была не такая тесная (улица, воздух, фух!), с какой-то из сторон нагло пахло хорошим косяком. По сцене — демонически красной — вышагивала женщина с микрофоном: за ней звучал какой-то атас. От слов она перешла к надрыву голосовых связок: казалось, что проваливаешься в её глотку.

Слэм уже был готовый — мы хлебнули коньяка и запрыгнули. Кто-то упал? — подняли, обняли. Ботинок слетел? — всех остановили, посветили телефоном. Когда я упал, меня поднял некто сутулый в пальто на голо тело, но меня тут же оттолкнуло в другой конец круга — и я не разглядел.

Снег, конечно, пытался падать, но испарялся, не долетая до толпы: пар не отваживался выходить изо рта в такой душегубке. Мы со Стелькиным сели и стали раскачивать лодку: скоро уже пять, шесть, десять, двадцать человек сидели на ледяном бетоне и не то гребли, не то качали пресс: потом превратились в волну, крикнули что-то и стали весело подниматься.

Дирижаблями над нами проплывали тела, подхваченные народными руками. Стелькин посмотрел на меня вопросительно.

— Слишком тяжёлые! — крикнул я. — Надо, чтоб его закинули на сцену, а он спрыгнул, пока не скрутили охранники, — тогда он в домике.

— Графинин, так это ж плёвое дело.

— Вы шутите?

— Да нет.

— Точно?

— Совершенно точно.

Я заагитировал лысую девочку и ещё пару голоторсых. Пока они поднимали Стелькина, я с ещё одним патлатым парнем пролез ближе к сцене, чтобы перехватывать Аркадия Макаровича.

Его тело болталось туда и сюда — пьяный корабль в шторм. Мы с патлатым шарахались среди модных пареньков в очках, помятых девочек метр пятьдесят, истошных лучей и рёва. Я совсем потерял Стелькина из виду, но тут знакомая китайская кроссовка показалась прямо перед моим взглядом (толпа просела) — мы с патлатым подхватили его, какие-то ребята тоже. Я обернулся: прямо передо мной выросло лицо, исполненное порядочности: они хотели — назад, мы хотели — вперёд. Времени было мало, я укусил неприятелю нос, тот растерялся — и не мы, но вся толпа, задавившая и нахлынувшая, закинула Стелькина вперёд.

Он грохнулся за ограждением (охранники переглянулись и плюнули в рацию), но с бывалым видом подскочил и подтянулся на сцену (охранники спохватились и побежали); Стелькин галантно поклонился музыкантам (охранники уже на сцене), раскинул руки в распятье (их хватки уже летят) — и нырнул в толпу. Он был спасён.

А потом все вернулись домой, почистили зубы и легли спать — такие же помолившиеся за Путина.

— Но не в этом же дело, блин! — воскликнул Толя Дёрнов и стал ходить: по дивану, по тахте, перешагнул на стул, залез даже на стол (он учредил недавно в нашей квартире анархистское государство — Дёрнофляндия; на резонное возражение, что какая ж это анархия, если она ограничивается квартирой, Толя постучал указательным пальцем по лбу и объяснил, что это не квартира, а некая точка (притом, не конкретная: она сразу и везде, и нигде), встав в которую, человек уже не в России и не на планете Земля даже — он становится абсолютно свободен). Толя продолжил со стола: — Как любовь после брака оформляется в семью, так и бунт после победы строит заново систему.

— «Отказаться быть богами, чтобы остаться людьми». Камю, ну, — бросил Шелобей с гитарой на тахте. — Бунтарь всегда целует свои вериги…

Шелобей к нам тоже переехал. Был вечер, шёл снег. Его сосед Руслан в одиночку отправился раскидывать, его поймали менты с кучей палева, но отпустили из жалости, о чём Руслан и написал Шелобею. Тот заистерил. А если отпустили только чтобы его — Шелобея — вернее взять? А если Руслан представил его каким-нибудь там наркобароном?? Шелобей смыл в унитаз весь товар, удалил Windows с ноутбука, побросал в рюкзак зубную щётку, трусы, футболки, батон хлеба, сунул виниловый проигрыватель под мышку, схватил гитару и прибежал к нам. Ещё вчера сидел на кухне и клялся, что никогда-никогда не будет банчить. (Он весь вечер повторял: «Да не, наркоманы норм ребята. Просто не мой путь, не мой…» Таня курила рядом на табуретке, качала ножкой и надменно хмыкала.)

— Дело не в том, чтоб выкарабкаться из ада, пройти этот мир и зависать уже в раю… — Дёрнов спрыгнул. — Надо выбраться и из рая тоже.

Толя пропадал с неделю. Когда явился («Кайф и процветание вашему дому») — совсем не удивился Шелобею, сел на стол и стал рассказывать, какие Shortparis крутые (оказывается, Толя тоже был на фестивале, во второй день — через забор перелез): вот это, мол, круто, революция в головах! (В какой-то момент вокалист погладил лысину охраннику и перекрестил.) Шелобей ему сказал, что Shortparis претенциозное говно. Дёрнов возражал. Слово за слово — перешли к фундаментальным вопросам.