Анастасия Алейникова - Колебания

Он взял с полки тяжёлую толстую книгу. «Цветы страха», — было крупно напечатано на обложке. Максим смотрел на неё, не отрываясь, несколько минут — и она была далеко, она была вся затуманена, она мучила его, и всё его мучило; он видел книгу прямо перед собой, он знал и помнил, что только что взял её с полки; но всё было далёким и неестественным, в глазах как будто темнело, и сознание по-прежнему было окутано точно ватой.

Сжимая книгу в побелевших пальцах, глубоко дыша и кусая губы, чтобы почувствовать хоть что-нибудь, чтобы пробить как-то эту ватную стену, Максим тем не менее принудил себя сесть за стол и взять лист бумаги.

Он читал эту книгу в начале зимы. Купил её как расхваленную новинку, прочёл от корки до корки, непредвзято и с интересом.

Книга произвела на него впечатление удивительное; он не мог припомнить, чтобы прежде хотя бы один роман показался ему одновременно столь отвратительным и столь прекрасным. Максим растерялся даже и пребывал в замешательстве ещё долгое время, положительно уверенный, что ему действительно и понравилось, и не понравилось страшно. Он просмотрел тогда пару отзывов, но все они были либо восторженными, либо гневными; в его же душе творился хаос.

Этот хаос ему более всего хотелось изложить на бумаге, вновь пролистав книгу, упорядочив каждую свою мысль о ней, проведя параллели, отметив несостыковки и противоречия, подчеркнув преимущества. Только на место этого желания явились нехватка времени, убеждённость в бессмысленности этих действий и необходимость заниматься делами более важными, и Максим вновь окутал иголочку чем-то мягким, притворившись, что не замечает её.

Теперь же он разглядел её. Он извлек всё то мягкое, что окружало её, и решительно вонзил иглу ещё глубже в самое сердце. И она стала его центром, его основой. Однако исчезла боль — игла будто встала на своё место, бывшее там всегда и только её и ждавшее. Максим догадывался — уже никогда он не вынет её, она — его часть, и они срослись, и она — это ключ, а вынь он её, сумей это сделать — и погибнет, точно кощей.

Максим стал писать. Он раскрыл книгу. Обнаружил вдруг, что впечатление от неё всё такое же яркое, будто он читал её только вчера. Он стал чувствовать постепенно, как что-то словно сходится воедино, как будто всё начинает помогать ему; память оказалась ясной, столь же ясной, сколь затуманенным было сознание; чувства были обострены; душа действительно словно дрожала в нем, и Максим почти что физически ощущал её; она отзывалась, беспокоилась, маялась, она была переполнена.

Максим стал писать — торопливо, даже жадно, так жадно, как иные люди читают; он же жадно писал — рука не успевала за мыслями, почерк сбивался, строчки ползли по листу. Он не желал терять ни секунды, необходимой на включение ноутбука и открытие «Ворда». Рука у него напряглась, отвыкшая от длительного писания, затекла и стала болеть, а он всё продолжал и продолжал, разбирая на кирпичики, на составные части целое, именуемое художественным произведением, вспоминая давно позабытые курсы и лекции в университете, отдалённо осознавая, что написанное им будет незрелым, будет только черновиком, но испытывая неизъяснимое волнение оттого, что впервые в жизни он сделал то, чего по-настоящему желал. Он решился на то, чтобы не отвернуться от собственных чувств, а довериться им и пойти за ними.

Не столько важен был текст, который он сочинил, сколько это тепло — словно лучик в душе стал светиться, сперва бледный и тонкий, затем становящийся ярче и ярче. Максиму казалось — этот лучик просвечивает его душу и как бы лечит её изнутри; он как блуждающий свет чудесного фонаря проходится по ткани его души, и она, исковерканная, израненная, измученная перманентной неудовлетворённостью и страданием, теперь излечивается.

И чем дольше Максим писал, тем ярче становился лучик и тем быстрее проходился он по несчастной душе, охватывая светом всё бόльшую площадь.

В тот же вечер Максим, отложив бумагу, уставший и опустошённый, приятно опустошённый, как человек, честно и много трудившийся, взял в руки телефон и стал набирать чей-то номер. Он звонил несколько раз, сбившись со счёту. Наконец на другом конце нажали «ответить».

«Я ухожу, — сказал Максим. — Да, я ухожу!»

После короткого разговора он встал, как пьяный, подошёл к невысокому шкафчику, стоявшему в дальнем углу его комнаты, взял с узкой полки тонкую пыльную восковую свечу и зажег её, поставив в подсвечнике на столик рядом. Неровным, тёмно-жёлтым светом осветились лики святых на маленьких деревянных иконках, а Максим стоял напротив, застыв неподвижным взглядом на этом пламени, и чувствовал, как его душа переполняется чем-то — не то надеждами, не то отчаянием; он не был способен разобраться в этом и не понимал даже, что побудило его зажечь свечу. Откуда-то долетали обрывки мыслей о том, что скоро Пасха, но Максим не понимал всего этого хаоса в своей душе, он был уверен тогда лишь в одном: впервые за месяц, или, возможно, за полгода — если не за всю жизнь — он смог сделать что-то по-настоящему важное и правильное, один маленький, но необходимый шаг. Он ещё мельком заметил, что изменилось что-то в его чувствах к самому себе; будто теперь он считал, что чего-то стоит, что, быть может, и мир повернётся к нему теперь другой своей стороной, и однажды она покажется ему даже единственно верной; но всё это ещё только мерещилось далеко, далеко впереди… Максим так и оставил свечу гореть на всю ночь, а сам вскоре лег спать и заснул, обессиленный, без единой прилипчивой мысли, без ужаса и тоски.

Геннадий Юрьевич Фатин, и без того по прошествии первой же недели уволивший Максима, не поставив его даже в известность, немало удивился, когда раздался звонок. Услышав же возбуждённый, торжественный и даже угрожающий несколько тон Максима, Фатин зашёлся от хохота, едва повесив трубку.

— Вот же болван! «Я ухожу!..»

— Т-ш-ш, помолчи, помолчи! — тут же осекла его жена, смотревшая вечернюю передачу о массовой драке в селе Пожухлое.

И Фатин действительно смолк, развеселённый звонком и в этом приподнятом расположении духа не желающий даже спорить.

Уволить сотрудника? И вправду, что может быть чудесней; разве что в клочья порвать и выкинуть текст, разве что, пожалуй, увидеть, как переполняется урна, или, нет, нет, увидеть, как она вновь опустела, как все эти клочки, наполнявшие её, исчезли бесследно! И всё же — уволить сотрудника. О, благостное, преображающее душу чувство! Вот — был он, числился и показывался на глаза, каждый день ведь показывался — а теперь уж не покажется больше. И платить ему более не требуется, и… О, но придётся же нанимать на его место нового! Разве не так? Так, Геннадий Юрьевич, так, только мы наймём теперь совсем уже тихого, чтобы совсем молчал, а то ведь гляди, что удумал: своевольно уйти на каникулы, а потом ещё позвонить и этим своим восторженным тоном: «Я ухожу!» Здесь Фатин вновь расхохотался, не выдержав, за что тут же был снова обруган женой.