Анастасия Алейникова - Колебания

***

Он, разумеется, опоздал, — но кому это новостью?

Он прошёл, мрачный более, чем когда-либо, прямиком в кабинет, не поздоровавшись ни с кем и хлопнув дверью.

Фатин бросил пальто на кресло, стоявшее у окна, и с раздражением поглядел в это окно. Всё теперь казалось ему отвратительным.

«Однозначно мне следует продать это дело, и пусть управляются…»

О происшествии с собакой, о том, что он вытворил сам, Фатин старательно избегал и думать — пусть даже одну секунду. Его довольство собой и жизнью сменилось жгучей ненавистью к целому мирозданию.

Отодвинув стул, Фатин тяжело упал в него, и, поворачиваясь на нем слегка вправо и влево, оглядел кабинет.

Затем тот же взгляд, бездумный и полный скуки, он направил на стол, погребенный под текстами.

Побагровев и сжав подлокотники стула, поборол он нестерпимое желание все их сгрести в красную урну; шумно выдохнув, Фатин облокотился на стол и вытащил из ближайшей стопки первый попавшийся текст.

*

Спустя полчаса он сидел, обхватив голову руками, и плечи его вздрагивали.

Слёзы, тяжёлые, трудные слезы, словно забытые много столетий назад, катились по его щекам. Сердце переполнялось чем-то как будто вязким, или твёрдым, чем-то невыносимым, невозможным мучением. Он не мог даже вздохнуть. Ему сдавило горло, и душило, и мучило…

«Если бы только судьба оказалась хотя бы однажды милостивой ко мне, так что я смог бы исполнить свои желания; детские еще, детские мечты. Кто ж виноват, кто ж повинен, что требуются на то в нашем мире всё деньги да деньги! О, каким бы счастливым они меня сделали. Дала бы мне жизнь хоть единственную возможность отыскать, заработать те деньги, и я бы расцвел! Я бы стал как другим человеком — ведь я знаю, что слаб, я спустил бы, потратил всю сумму на прихоти, развлечения; яркое, новое, модное, — ну так что ж, если не давалось мне этого в детстве и всю жизнь я себя чувствую, словно в тюрьме? Ничего никогда я не получал из того, что хотел, — ни игрушку с витрины, ни кроссовки модели такой-то, ни футболку с принтом той группы. Я арестант, я пленник своего времени, я желаю всего, чего нет у меня и не может быть! О, судьба, неужели же не по силам тебе закрутить этот мир, чтобы капелька средств, совершающих незримые путешествия вкруг всего шара ежесекундно и ежечасно, очутилась и у меня? Я ребенок ведь все еще; тот, у витрины, смотрю на мерцающие игрушки, на новенькие, блестящие те игрушки!.. Ну, купил бы я их, и кому бы стало хуже? Нет, не прошу я за голодающих, за больных и за старых, нет, не хватает моего сострадания на молитвы за целый мир, — ну так можно ли меня осудить? Ведь хватает и тех, кто молится, и ведь я — просто маленький человечек, мечтавший о счастье, — как все. Нет, не хватает широты моей бедной души, не хватает боли в сердце, чтобы болело оно за кого-то, кроме меня самого. Ну, так я хотя бы честно о том говорю! И что, разве один я такой? Только они ещё и молчат, притворяются. Но ведь я бы и зла не делал, я бы жил себе тихо, и что этому миру с меня? Вот, судьба, вот дала бы ты мне хоть немного денег, чтобы с излишком, чтобы хотя б однажды я не складывал копейку к копейке, стараясь ценить, что хватает на хлеб и на акции. Унизительная, унизительная жизнь! Столько томительных лет — всё без радости, без веселья. Ну, пусть бы я не был миллиардером, но мне бы хоть маленький миллион, чтоб хватило на маленькие мои капризы. Неужто это не малость? Или, допустим, прожить во дворце — о, судьба…»

Но далее Фатин, вновь обратившийся к тексту, во второй раз прочесть не смог и, отложив его, встал и подошёл к окну.

Москва вся проснулась. Сигналы машин, чей-то далекий смех. Фатин чувствовал, как на его лице высыхают слезы, отчего кожу неприятно стягивает.

Он вернулся к столу, все дальнейшие действия осуществляя как бы машинально. Он собрал в аккуратную стопку листки того текста, который читал, и стопку эту отложил на кресло, туда же, где лежало пальто; затем он принялся разбирать все прочие листки, из-под которых даже и поверхность стола не проглядывала. Между делом, отыскав среди них бумагу о продаже, которую ему требовалось лишь подписать, он порвал её на мелкие кусочки и ими усыпал весь пол вокруг красной урны. Разложил Фатин по рядам все оставшиеся бумаги: подборки стихов, прозаические тексты, отрывки романов, договора, счета и квитанции. Стопки различной высоты заняли ровно половину большого стола. Затем Фатин отодвинул верхний ящик. Все тексты, бывшие в нём, Фатин вынул и рассортировал соответствующим образом: в стопку прозы — и в стопку поэзии. Всё ещё испытывая, однако, неясное беспокойство, он словно что-то, наконец, вспомнил — и тогда подошёл к красной урне.

Сняв с неё крышку, он заглянул внутрь. Обнаружив там целые, не разорванные ещё бумаги, он извлёк их, и, нисколько не брезгуя, определил к остальным.

Покончив со всем, Фатин остановился у стола, тяжело дыша.

Что-то вращалось, вертелось, крутилось, постукивая, точно в мозгу его были сплошь плохо смазанные шестеренки; ещё что-то клинило в них, застревало и поворачивалось вспять; что-то путалось и смещалось.

Фатин положил руку на первую, самую высокую, стопку — то были прозаические тексты.

— Ну, вот с тебя мы и начнём, — сказал он.

Подразумевалось, по всей видимости, чтение — вдумчивое, неторопливое, осознанное, — а впрочем, разве кто разберёт их, Фатиных, что они себе думают и воображают? Разве кто их судить возьмется? Глянь — впервые он с текстом познакомился, впервые, может, увидел его да почувствовал что-то, — а сам хоть понял уже, что именно? Да поймёт, может, после, — ну, так где же и нам понять это прямо теперь? Так оставим мы Фатина посреди его кабинета в издательстве «НВЛ» и заметим ещё, мельком, вполголоса, что силы, которые помогли человеку в создании этого издательства , творение его не оставляли с тех пор ни минуты, — пусть и не знает об этом никто.

Последний день последнего учебного года ворвался в её жизнь как внезапный ветер, срывающий с волос тонкий шёлковый платок и подхватывающий его своим дуновением, унося всё выше. Яна никогда и не думала, насколько в действительности не готова к этому ветру. Но в одно майское утро она проснулась от яркого луча солнца, просочившегося сквозь тёмные облака штор, села в постели, взглянула на часы, которые показывали семь, и вдруг ясно осознала: сегодняшний день — последний.

Это означало, что там, впереди, должно ожидать её что-то ещё — пока тайное, непредсказуемое, как погода в мае, — то ли грозное и холодное, тёмное и зловещее, то ли ласковое и солнечное, нежное и прозрачно-голубое, как утреннее небо… Яна вглядывалась в эту даль, но солнце так слепило ей глаза, что она ничего не могла разобрать. Какие ещё бури и грозы предстоит пережить ей, сколько ещё молний будет рассекать её небо на сотни осколков, сколько грома прогрохочет над самой головой, сколько ещё при ней успеет облететь листьев и раскрыться почек?.. Яна хотела сосчитать их все, чтобы знать точное число и ничего не бояться, не бояться неизвестности, — но и, в противоположность этому, она не хотела знать: также чтобы не бояться.