Анастасия Алейникова - Колебания

Детство в их жизнях заканчивалось не раз.

Цветы были подарены далёким маем, когда солнце слепило глаза и блестело серебром на надписи «Девятый класс»; цветы были подарены как символ, как окончание, как прощание.

Но то же самое повторилось вновь, спустя два года, и — у кого-то раньше, у кого-то позже — ещё раз, когда бурно отмечалось восемнадцатилетие.

И всегда были цветы — как прекрасное прощание, как радость и грусть.

И эти дети устали уже завершать этапы и вновь и вновь прощаться с чем-либо. Это прощание почти утратило для них всякий смысл, повторившись вдруг, совсем уже неожиданно, через год или два после их поступления в вуз; тогда весело и затейливо всякий говорил им: «Теперь тебе уже точно позволено всё», и помимо цветов были в тот день окончательного прощания с детством и перехода в иной, незнакомый десяток, две разноцветные воздушные цифры: «21».

Но и теперь чувствовала Яна это прощание — и на этот раз уже самое окончательное, настоящее. Непостижимо быстро уносилось детство в прошлое, навсегда, навсегда, уходило и таяло всё, что было в нём. Все площадки, концерты, журналы, домашние задания — их было не удержать, как и слёз, даже и горечь которых не казалась уже Яне такой нестерпимой, какой она прежде бывала. Она как ребёнок, который узнал о том, что зубы растут, смотрит на них в зеркало, пытается это увидеть — и действительно видит, — чувствовала, как становится старше в ту же секунду, когда её рука сжимает твёрдый переплёт диплома.

— Даю слово с гордостью носить звание выпускника Университета и всегда быть достойным…

Всё закончилось в один миг, за секунду — осталось позади.

Все поднимались со своих мест, чёрные мантии развевались, они были повсюду, сколько хватало глаз — весь зал был заполнен ими, одинаковыми, и квадратными шапочками… Шум усиливался, смех, поздравления, вспышки, фотографии с разноцветными шарами, улыбчивые преподаватели, объятия, благодарности…

У самого выхода из актового зала Яна и Лиза столкнулись вдруг с Холмиковым.

Высокий, в элегантном чёрном костюме, он заулыбался, едва увидев их, и его лицо просияло, как и всегда. Улыбались глаза, лучики-морщинки под ними, улыбались тонкие губы, улыбались даже его ладони, которые он развёл в стороны, и плечи, которыми пожал, выражая приятное удивление от неожиданной встречи. Но Яне показалось — во всей этой радости было теперь что-то ещё, неуловимое что-то изменилось, будто эта радость стала другой.

— Лиза, Яна, поздравляю вас! Я как раз собирался найти вас в зале, а вы уже уходите.

Сказав это, он как-то неожиданно быстро смолк, и улыбка исчезла с его лица. Его взгляд был спокойным и ясным; и Лиза, и Яна на секунду почувствовали некоторую неловкость даже — Холмиков смолк, и не слышно было ни его смеха, ни шуток, которыми прежде заполнялась тишина; однако уже в следующий миг им стало как-то легко — будто теперь, впервые за все три года, что они знали его, он вдруг предстал перед ними таким, каким являлся на самом деле; он стих не так, как человек, намеренно не маскирующий смущение и тревожность, а так, будто прошлое и вовсе не тревожило его, будто он не знал и не помнил о той истории, что связывала ниточками их троих.

Лиза ответила первая, взглянув на него внимательно:

— Да, всё закончилось, и нас ждёт, наконец, заслуженный отдых.

Холмиков мягко и сдержанно как-то улыбнулся, а затем обратился к Яне.

— Вы едете летом куда-нибудь?

В то время как Яна отвечала, рассказывая об Адлере, Лиза всё наблюдала за Холмиковым с настороженностью и недоверием; прежний, знакомый ей Холмиков, из восторженно-радостных, поздравительных и рекомендационно-любезных фраз соорудил бы на коротком её ответе о заслуженном отдыхе целую причудливую конструкцию, но этот — этот лишь улыбнулся и не сказал ничего.

Той же тихой улыбкой он ответил и Яне.

— Так что же, вот вы и получили дипломы о высшем образовании… — задумчиво произнёс Холмиков. — Думали уже о работе?

Яна смутилась, услышав это, и ей показалось, что и Лиза, и сам Холмиков подумали теперь об одном — о её книжке. Но произошедшая с ним перемена была столь очевидной, что Яна знала — прежний Холмиков задал бы этот вопрос намеренно, желая взглянуть на реакцию; новый же Холмиков словно интересовался искренне, ничего не подразумевая.

— Извините, — вдруг сказала Лиза, и отошла, отвечая на звонок.

— Ну, впрочем, Яна, не отвечайте: я знаю и так, ктό вы… Да, да, именно кто вы , не кем хотели бы стать . И потому я уверен… Что всё получится.

— Спасибо, — ответила Яна, удивлённая и смущённая. — И простите меня, если я вас чем-то обидела… Я же знаю, что…

— Нет-нет, — поспешно заговорил Холмиков — и опять: не напускная любезность и вежливость, а лишь искренность чувствовалась в его словах. Он был предельно серьёзен, будто этот вопрос входил в число наиболее важных для него и он не мог допустить недопонимания. — Нет, Яна, здесь не за что извиняться, — Холмиков смолк, не пояснив свою мысль, и поглядел на Яну внимательно, так, словно ему было ещё, что сказать, но он не решался.

— Вы ведь слышали, — поспешно заговорила о другом Яна, почувствовав совсем рядом сферу столь личную, что затронуть её, вторгнуться она никогда не решилась бы. — Вы ведь слышали, что всё-таки корпус снесут теперь?

— Да, — отозвался Холмиков. — Конечно же, слышал. Верится в это с трудом, но, по всей видимости, так и будет. Вот ведь ирония судьбы: сносят, когда вы заканчиваете.

Яна печально улыбнулась, а он добавил:

— Но, может быть, в этом, как и во всём, был свой смысл…

Гигантские тропические растения в больших горшках рисовали своими листьями с помощью солнца причудливые теневые узоры на вытертых досках паркета. Перила широкой винтовой лестницы, уходящей вниз, блестели, а ступени её, как и всегда, были заняты студентами.

— А Вы? — спросила вдруг Яна. — Теперь вы будете, наконец, вести семинары в аудиториях с розетками, открывающимися окнами и маркерами для досок…

— Да, и я рад этому, конечно же, рад… Но, вы знаете, я бы и здесь остался; и мне даже жаль как-то этот корпус… Всё-таки, столько лет…

С каждой секундой их разговора Яна удивлялась лишь сильнее. Она не знала, что именно произошло с Холмиковым, но выглядел он теперь точно как человек, потерявший близкого, услышавший страшный диагноз или выживший чудом в авиакатастрофе и пришедший, таким образом, к Богу; он будто достиг просветления, он стал до того смиренным и тихим, что Яне захотелось вдруг даже на единственную секунду, чтобы вернулся прежний Холмиков — утраченный, казалось, навечно.

— Одно могу точно сказать: каким бы там ни был новый корпус, а филфак — он везде филфак, и это уж вряд ли изменится, — заметила Яна.