Анастасия Алейникова - Колебания

Она думала ещё обо всех студентах филфака, которых когда-либо знала. Думала об одном своём ощущении, которое на протяжении четырёх лет не оставляло её, — ощущение, что она попала в фильм. Да, все они, их лица, эти улыбки, причёски, одежда, их смех, и поступки, и эта дружба, и всё, всё, что случалось, было будто из фильма, будто из мелодрамы о молодых, вечно пьяных, с широкой душой и с гитарой в руках. Или же фильмы ни капли не лгали? Выходит, они лишь отражали объективную реальность, ничуть, ничуть не приукрашивая её?.. Но вот и заканчивается этот фильм, вот уже и меркнет картинка.

Лиза же, думая лишь о предстоящем праздновании окончания Университета, была полна радости, и тёмные тени мыслей о будущем ли, о прошлом не могли заслонить этого света. Секундное печальное настроение, в котором была произнесена ею фраза о чужом Главном здании , тут же после произнесения рассеялось и забылось.

Она докурила, и они встали со ступеней.

Старый гуманитарный корпус безмолвным длинным сундуком оставался за ними всё дальше и дальше, позади, и все его маленькие кабинеты и большие поточные аудитории, залитые в тот момент ярким солнечным летним светом, знали — им скоро предстоит умереть. Обрушится потолок на вытертые доски, и вытертые доски, в свою очередь, обрушатся ещё ниже, на другие доски, и всё здание рассыплется и сложится, как игрушечное, как карточный домик. Это знала каждая пустеющая лестница, каждая исписанная деревянная дверь, обречённо скрипя вслед последним выходящим из неё людям, отпускающим её ручку за ненадобностью. Это знала каждая кипа бумаг на старых пыльных столах, которые никто не собирался вывозить. Это знали сырые зловонные туалеты, словно сознающие свою отвратительность, о которой всякий раз говорил каждый входящий. Об этом знали огромные окна на каждом этаже, гигантские бесчисленные глаза корпуса, начинавшие часто-часто, неслаженно моргать своими кривыми разнообразными веками-жалюзи, произвольно и беспричинно, неконтролируемо опуская и поднимая их, сдвигая и отодвигая. Весь корпус пришёл в лихорадочное движение, точно старался сдвинуться с места и скрыться, успеть спастись, пока ещё впереди были целые сутки до начала первых подготовительных работ. Сутуло бредущая по опустевшему коридору преподавательница латыни, та самая, которая все имена студентов переделывала на латинский манер, остановилась в недоумении, слушая скрип дверей, стен, стульев и шелест век-жалюзи. Женщины-мыши в сумеречной библиотеке на первом этаже замерли особенно тихо и настороженно, вглядываясь маленькими глазками в серую пыльную тишину ходов этой большой норки — коридоров между стеллажей с книгами. Вздыхая и шевеля невидимыми усиками и хвостиками, они стали шуршать и шелестеть усиленно, перекладывая с места на место тяжёлые высокие стопки книг и укладывая их в большие коробки, периодически тоненько чихая от поднимающейся пыли. О скорой смерти знали стеллажи, отдающие эти книги и постепенно пустеющие, знали и проходы между стеллажами, и двойные стены, за которыми начинался мир.

И за одной из таких стен по дорожке, выложенной зеленоватой плиткой, Лиза и Яна вместе прошли в последний раз, стараясь не оглядываться, и свернули на более широкую, асфальтовую, по которой дошли до метро, и там на просторной и чистой площади остановились, щурясь и улыбаясь от солнца, не зная, что сказать, и помолчали с полминуты.

— Ну, пиши…

— Да…

Они обнялись, обе чувствуя, какими различными будут их дальнейшие пути и понимая, что сами собой эти пути едва ли когда пересекутся — только если каждая из них будет периодически делать небольшое усилие, набирая номер или сообщение с предложением о встрече. И если всё-таки будет — тогда уже непременно состоится эта встреча, светлая, полная воспоминаний, историй и мыслей, и будет чувство — это необходимое чувство, облегчающее жизни обеим: будет рассказано всё человеку будто бы постороннему, первому встречному, и оттого наиболее искренно и правдиво, и будет получен ответ от этого встречного, такой же искренний и полный участия, но в то же самое время всё будет рассказано другу, давнему знакомому, человеку действительно близкому.

Они отпустили друг друга, зная это всё наперёд и чувствуя, что именно так и будет. И Яна пошла ко входу в метро одна.

А Лиза вызвала такси.

Она поехала к Лёше — в новую старую жизнь, к новым великим проблемам, бездонным океанам слёз и огромным радостям, и когда такси неслось по летним улицам солнечной Москвы, Лиза смотрела в окно, и всё, что мелькало перед ней своими красками: платья девушек, витрины магазинов, яркие здания — всё это манило её, звало, давало надежду, обещало что-то, рождало в душе воздушные мечты о большой зарплате, независимости, о новых платьях, косметике и такси в любую секунду, о хорошем вине и отдыхе в Италии. О кальяне на верандах, увитых цветами.

Но такси, радостно и гордо взятое на последние деньги с последней студенческой стипендии, мчало её на окраину города, прочь из чистеньких цветных улочек с нарядными барышнями почти из романов, — туда, к панельным домам, к старым лавочкам, к прохладным зеленоватым подъездам, худым кошкам, ободранным и кривым перилам и выщербленным лестницам — туда, к Лёше, к дорожному знаку, висящему в комнате на стене, к разбросанной по полу одежде, к сборнику ЕГЭ по математике, лежащему на столе уже вечность, к вину за двести рублей из ближайшего маленького продуктового магазина, к дивану и бесплатным фильмам… И Лиза не стала смотреть в окно. Она отвернулась, вынула из бездонной сумки телефон, едва заметно улыбнувшись, а затем набрала и отправила в неосязаемую закодированную сеть последовательность знаков, — и они, молниеносно вырвавшись из пространства города к облакам, а затем из густых облаков к черноте звёзд, отскочили оттуда и эхом, за ещё одну секунду, вновь прорвали облака и звякнули, стукнувшись о другой телефон на другом конце города. В этом безумном полёте знаки не сбились и не перепутались, таким же стройным рядом, каким они были отправлены к звёздам, возвратились они на Землю, и человек, проведя по экрану рукой, улыбнулся, когда его сознание считало и осмыслило значение этой последовательности — что также заняло секунду — «Я еду».

Днём семнадцатого мая Роман вышел из Нового гуманитарного корпуса, обдумывая всё ту же мысль, что владела им и во время лекции, которую он читал, и за несколько часов до неё, и неделю назад. Уже долгое время лишь одна идея, как тёмное пятно от яркого солнечного блика на сетчатке глаза, мелькала перед ним, не давая думать ни о чём другом. Идея эта доставляла ему истинные мучения, лишала сна. Она и радовала, и злила, и расстраивала одновременно, вызывала нестерпимое желание действовать и сковывала по рукам и ногам. Он чувствовал себя вдохновлённым, как никогда раньше, и совсем подавленным, опустошённым. Идея была предельно простой, ясной и потому чудесной — в воображении, — и путающейся в тяжёлой паутине рутины, бюрократии и финансовых вопросов — в действительности. Она казалась неосуществимой. Она казалась необходимой и правильной. Замкнутый круг тьмы, из которого уже несколько недель не было видно ни единственного хотя бы призрачно мерцающего лучика-выхода.