Анастасия Алейникова - Колебания

Сейчас мы находимся в естественной фазе колебаний. Это странный период, промежуточный между — чем? К чему приведут поиск и колебания?

Ребёнок в магазине: много игрушек. Это и тоска, что нельзя все, и неуверенность, какую лучше, и понимание, что каждая хороша по-своему, и множество незамечаемых даже мыслей, ассоциаций, которые проносятся в голове в связи с этими игрушками.

Это хорошо на какое-то время.

Если так вечно — то это гибельно. Если остаться в этом состоянии радикального сомнения, то будет в итоге не поиск, не интерес к различным граням мира, а только фальшь и малодушие, неспособность испытать одно чувство во всей полноте.

Сейчас кажется, что это ограниченность, что можно научиться совмещать смех и слёзы — и в этом есть правда, человеку уже невольно даже в тоске приходят в голову какие-то шутки об этом же — но нужно всё-таки уметь смотреть в глаза правде. Иметь смелость испытать боль, когда требуется, не смягчая её ничем.

Возврат в современных условиях к традиционализму в той или иной степени неизбежен.

Пока что странный маятник качается — во все стороны. И это открывает нам мир во всех его странностях, и мы влюблены в них. Но где-то он должен замереть. В какой-то миг.

И, не забывая о странностях, мы пойдём дальше, но уже более осознанно, выпутавшись из всевозможных сетей.

…Если маятник замрёт там, где нужно, — точнее, если мы его остановим там, где нужно».

Роман поставил точку и отложил бумагу с ручкой.

Посидев секунду неподвижно, он тяжело поднялся и подошёл к окну. Затем открыл вдруг дверь и вышел на балкон.

За считанные часы погода над Москвой переменилась кардинально. Семнадцатого мая над зеленеющими деревьями тихо падал крупными хлопьями мокрый снег. Сырой и холодный ветер тут же пробрал Романа до костей. Снег таял, чуть касаясь тёплой земли. Небо было низким и мягким, окутывающим город будто серое одеяло. Маленькие забавные человечки, застигнутые врасплох, в футболках с короткими рукавами и в лёгких куртках, дрожащие от холода, шли торопливо по мокрой дорожке, кажущейся Роману с балкона тонкой полоской. Он вглядывался в неё и в них, спешащих, вглядывался — и вдруг улыбнулся. Все они показались ему такими хорошими — он мгновенно сконфузился — что это за странное слово — «хорошие»? Оно жутко нелепое, детское. Но они показались ему именно хорошими — он вроде как почувствовал, что у каждого из них своя жизнь, свой дом, и отчего-то их стало жалко; всё это он знал ведь и раньше, читал о подобных сентиментальностях в книгах — но это его никогда не трогало. И вдруг то же самое он прочувствовал всей душой.

Ветви дерева, растущего неподалёку от балкона, стали казаться сказочными из-за странного сочетания зелёного цвета с белым.

Такие же белые были стены в их студии, в студии, которой у них могло и не быть; появление её всё казалось Роману чудом, чудом, за которое хотелось кого-то благодарить… За которое он не успел ещё поблагодарить никого.

Он улыбался и долго стоял ещё на балконе, несмотря на холод, а снег всё продолжал падать и падать из мягких низких облаков на весеннюю Москву.

Благодарность… И красота.

Он впервые по-настоящему ощутил себя человеком того самого метамодерна, о котором столько уже говорил и писал; он понял вдруг, что ничего не знает о мире и о себе; ни в одном из прежних своих увлечений он не был теперь уверен; он почувствовал, как в душе его начался трудный поиск. Маятник закачался, и волны колебаний наполнили всё пространство. Он был ничто до того момента, он лишь теперь впервые увидел мир и проник в какие-то таинственные его грани; он поймал себя на мысли, что способен был чувствовать и печаль, и радость одновременно, и в тот же момент, полный серьёзности, трепета и изумления, сумел бы посмеяться и над прежним собой, и над своими заблуждениями, и над собой теперешним, новым. Но он впускал это новое, и оно проникало в душу, неожиданно найдя там для этого место; маятник закачался, тяжёлый, вечный маятник жизни и живой души, и всё вокруг стало отзываться на идущие от него колебания, и всё вокруг словно стало совсем другим; и вот он, свободный от традиций и предрассудков, полный собственных идей и мыслей, смотрел внутрь души — смотрел одновременно и на мир, и чувствовал свою глубинную связь с ним; не теряясь в сонме голосов и мнений, он сумел однако признать ошибочность многих своих прежних мыслей и увидел, как они меняются; он подумал, что новый период в современной культуре, как бы его ни назвали, начинается только с потребности в вере и с духовных поисков — что происходит одновременно с ощущением собственной значимости и с почти безграничной свободой выбора. XXI век дал ему, Роману, все возможности, дал ему технологии, позволившие сберечь самое ценное и самое человеческое — время, и этот же век сделал так, что он осознанно открылся миру и больше не чувствовал непреодолимого желания рассмеяться при одной только мысли о вере ; и лишь тогда он подумал вдруг, что понял по-настоящему, что это за время такое, в которое выпало ему родиться и жить — период, который он так упорно называл метамодерном, — период тяжёлых сомнений, но и период поисков, которому предстояло однажды завершиться, но прежде — проделать долгий ещё путь до сердец множества людей и до тёмных цифр — до скрывающихся в сумраке будущих годов; но маятник уже качался, и волны пронизывали пространство.

***

Яна сидела в пустом купе поезда у самого окна, и мимо неё проносились золотистыми солнечными пятнами луга, поля, рощи, леса. Далёкое лазурно-синее небо, всё покрытое пеной лёгких облачков, напоминало утреннее море. Яна прикрыла на секунду глаза и всей кожей ощутила прикосновение солнечного тепла и тоненький ручеёк прохладного воздуха, ветерка, задувающего в приоткрытое окно. Колёса поезда стучали размеренно и спокойно, отдаваясь сердцебиением у Яны в груди. Она слилась с этим составом, несущимся по узким бесконечным рельсам в будущее, и чувствовала лишь спокойствие и счастье. Не совсем даже счастье — она ощущала какую-то неописуемо лёгкую пустоту — ничего более не переполняло душу, не тревожило, не стремилось вырваться наружу и не просилось на бумагу. Не было у неё впервые за долгое время ни одной мысли, ни одного надоедливого образа или воспоминания. Чем дальше она ехала, тем сильнее чувствовала разрыв между ней и всем её прошлым. С каждой секундой оно оставалось всё более позади, делаясь нереальным, придуманным. Ей уже начинало казаться, что всё было сном. Всю жизнь её не оставляло это чувство: только лишь что-то заканчивалось, и она уже видела это сном, мелькнувшим кадром, как будто его и не было вовсе.