Анастасия Алейникова - Колебания

Старый гуманитарный корпус сливался с самой сутью осени, будто был порожден ею, будто был её неотъемлемой частью. Он едва выделялся на фоне сереющего неба, будучи лишь на полтона темнее. Он, казалось, вырос из самой земли, из намокшего темного асфальта, посреди голых осенних деревьев, жестких худых веток, растворяясь верхними этажами в пелене тумана или дождя. Он имел вид такой, будто около двадцати лет назад пережил апокалипсис, оставшись на разрушенной планете едва не единственным свидетельством человеческой жизни, которая исчезла. И даже удивительным казалось то, что сквозь его окна и стены не проросла ещё новая зелень и случайно выживший сайгак не прогуливался между полуразрушенных стен.

В тумане новой мечты, защищенная и окутанная им, будто невидимой оболочкой, в течение первого семестра Лиза была неуязвима. Ни образ сайгака, ни стены, сливающиеся с серостью неба, ни дрожащий желтый свет в длинных коридорах не проникали в её душу по-настоящему. Она словно закрыла глаза. В этом тумане проходили одна за другой недели, полные событий столь одинаковых, тусклых и безрадостных, что любой, не будь он восторженным филологом-первокурсником, будто упавшим с Луны и потому не замечающим очевидного, действительно бы сошел с ума. Но не то было с Лизой. Утопая в бессмысленных бесконечных семинарах английского языка, прослушивая в больших специальных наушниках в сотый и тысячный раз одну и ту же речь принца Чарльза о сохранении и спасении планеты Земля, повторяя то хором, то отдельно от всех, то сидя, то стоя у доски одни и те же чудны́е, нечеловеческие звуки, кивая головой и неустанно что-то записывая, Лиза не была с ними. Страдая, как и многие в тот семестр страдали, она не была с ними. Осознание конца не пришло ещё к ней, не поставило жирную точку в том, что стало бы благодаря этому трагедией. Отрицание настоящего и нешуточная уверенность в способности изменить его не позволяли ей действительно страдать. Она не была с ними. Она не могла запомнить ни лиц, ни имен однокурсников. Подсознание дало установку: я забуду их через пару месяцев, их имена и лица не нужны мне. И лишь для того, чтобы облегчить несколько всю тяжесть туманного странствия, подсознание выделило среди странной толпы студенток-филологов одно единственное лицо, выхватило и запомнило его. Чуть позже оно отметило так же, что его обладательницу зовут Яна.

С того мгновения туманная мечта окутала Лизину реальность лишь сильнее, а тяжесть от настоящего стала вдвойне незаметнее, разделенная с новым другом. Яна печально улыбалась, выслушивая один и тот же бесконечный рассказ о том, как не хватило одного балла, кивала, смеясь над ругательствами в адрес корпуса, и воспроизводила их сама в те редкие моменты, когда Лиза смолкала. Яна вздыхала и материлась, не желая повторять речь принца Чарльза в тысяча пятисотый раз. Яна не курила, но выходила на крыльцо и стояла там вместе с Лизой. Яна с полуслова понимала всё. Она говорила немного и обладала почти нечеловеческим умением слушать. Большего Лиза никогда и не пожелала бы. Всё, что она по-настоящему ценила в человеке, были уши — ничем не защищенные, теплые, живые уши, в которые так восхитительно было вливать бесконечно бурлящий поток слов. Яна обладала ушами поистине прекрасными, самыми чуткими и выносливыми одновременно, такими, каких прежде Лизе ещё не встречалось. За эти уши она полюбила Яну всем сердцем и порой чувствовала даже некоторые уколы странного сожаления — следовало бы несколько поберечь их, относиться к ним более бережно, к этим прекрасным ушам, — но язык уже болтал что-то новое, и никакая совесть за ним не успевала.

Однажды этот же самый язык вдруг, повращавшись в ротовой полости со скоростью, которая удивила бы любого лингвиста-исследователя, воспроизвел определенный набор звуков, и Яна услышала: «Я боюсь, это старость, вот так она и начинается, с этого желания. А потом — коляски, скидки в „Пятёрочке“ и ссоры из-за половника…»

— Ссоры из-за половника? — смеясь, переспросила Яна.

— Да, именно так, недавно родители поругались из-за того, что папа хотел налить суп, достал из ящика половник, а на нем было несколько пятнышек. «Как можно не помыть половник», — я уже представляю, как я кричу эту фразу, одной рукой доглаживая рубашку, а другой меняя ребенку памперсы, купленные по акции.

От ясности представившейся картинки Лиза даже прикрыла на секунду глаза и поморщилась, прогоняя видение. Затянувшись покрепче, она сказала уже спокойнее:

— Понимаешь, мне кажется, что я физически ощущаю, как это происходит: то, о чем все говорят. Как уходит молодость — прямо сейчас, на моих глазах! Уходит у меня из-под носа. Говорю, я будто бы кожей чувствую это… Я знаю, всегда знала, что оно неминуемо случится — но неужели сейчас ?.. Я так боюсь этого желания, Яна!.. А оно не исчезает, назло мне не исчезает, только усиливается… Думаешь, это глупо?

И к весне Яна, благодаря своим ли ответам, данным Лизе тем декабрьским днем, благодаря ли самой Лизе, которая, вероятно, к советам и не прислушивалась, а спрашивала их так только, чтобы спросить, в наимельчайших подробностях знала уже о жизни двух молодых людей, чей корабль готов был вот-вот отправиться в плавание к в светлому будущему , всё, что только можно было знать. Кардинальная перемена в Лизиных взглядах произошла молниеносно и неожиданно, в сотую долю секунды, подобно тому, как резко меняется погода на далекой малоизученной планете. В самом начале лета, оглядываясь иногда на себя же прежнюю, и всматриваясь, точно не узнавая, в ту странную незнакомую девочку, Лиза удивлялась ей с искренностью ребенка.

Не умирала молодость. Не обрывались выходные и праздники.

Жизнь, какой она стала новой весной и летом, едва отличалась от той, что была летом прошлым и следующей за ним осенью. То маленькое негласное изменение, которое произошло с ними обоими, с ней и Алексеем, и в котором они согласились друг с другом почти без слов, по сути ничего не меняло. И вдвоем им было легко и весело делать всё то, что и прежде они делали поодиночке. Исчезнувшие тревожные мысли непременно вернулись бы к Лизе с новой силой, сумей она интуитивно почувствовать непреложность закона: чем веселее становится, чем больше усиливается веселье, тем ближе день, когда оно обрушивается вдруг, иссякает внезапно. И то, что порой обнаруживается за ним, напугало бы Лизу до смерти, если бы только отдаленно представилось ей. Но она не имела вредной привычки подолгу фантазировать о несуществующем, о непроизошедшем; эти миражи и химеры лишь изредка вторгались в её сознание, вполне способное уживаться с ними, но предпочитающее решать вопросы насущные, не слишком отдаляясь от них в области будущего или прошлого. Потому и то, как всё же исчезло веселье, вдруг, в один неуловимый миг, и удивило, и испугало Лизу, и тут же потребовало от неё немедленных действий. Необходимо было найти причину произошедшей перемене, и впоследствии причина эта казалась Лизе до смешного очевидной.