Анастасия Алейникова - Колебания

Вообще поэзия казалась Лизе волшебством, и только. Не способная постичь таинственные механизмы её существования, она тем не менее умела по-настоящему чувствовать её, и «магия слов» никогда не казалась Лизе бессмысленным словосочетанием. Направляемая школьной программой, пабликами ВКонтакте и нередкими разговорами с мамой, женщиной образованной и начитанной, Лиза считала Бродского, Рождественского и Пастернака своими любимыми поэтами. На одноклассников, скатывающих бумажные шарики и щелчком направляющих их друг в друга в то время, пока у доски кем-либо рассказывается выученный наизусть стих, Лиза, неконфликтная и открытая, не смотрела ни свысока, ни с ненавистью. Она почти и не замечала их.

От чтения стихов она иногда начинала плакать, сама не желая того, и испытывала мучительную необходимость с кем-либо поделиться той красотой, которая, без преувеличения, разрывала ей сердце. Наслаждаться искусством в одиночестве было равносильно пытке, но в те времена окружение Лизы едва ли могло разделить все её волнения.

Однако это ничуть не расстраивало Лизу, переключающуюся с одного вида деятельности на другой легко и в одно мгновение, как перелетает с одного цветка на другой бабочка.

Так проходило полное легкости и свободы последнее, полудетское еще, школьное её лето. Мельком, отвлекаясь от веселья и беззаботности, Лиза успевала иногда заметить, как стремительно лето неслось, и тогда, удивительно точно копируя Чеховских женщин, но ещё и не подозревая о том, она вздыхала и восклицала, как быстротечна и мимолетна жизнь и как этого жаль.

Чтение романов и волнующая душу поэзия чередовались с открыванием пивных бутылок зажигалкой в обществе Гуся и Шамана, приходивших в восторг от подобных Лизиных навыков. Разговоры с мамой о литературе и истории — о последней Лиза предпочитала слушать, нежели говорить, поскольку сказать ей было положительно нечего — сменялись пыльным, заваленным невообразимыми какими-то предметами, покрытым пятнами диваном на другом конце города и комнатой, задымленной так, что становилось не видно даже и дорожного знака на стене, который в первое время так веселил Лизу. Редкие походы в театр уступали место походам к палаткам и в дешевые продуктовые за теми мелочами, на которые хватало денег.

Деньги появлялись из воздуха и исчезали, будто бы растворяясь в нем же, напоминая призрачных существ из другого измерения. Они утекали, но вновь отыскивались неожиданно, и то лето было последним, когда острая их нехватка вопреки любым логическим доводам совершенно не ощущалась и не беспокоила. В этой нехватке, до невозможности привычной и естественной, в тот отрезок времени удавалось существовать наиболее органично, — её, как таковой, словно и не было для них, в тот период заигравшегося детства, ничего не замечающего по сторонам. И Алексей охотно делил это детство с Лизой и чувствовал себя в нем, возможно, ещё органичнее, чем она, несмотря на свои двадцать лет.

Подъезды, жаркие, залитые светом квартиры, сменяющие друг друга компании, старые и новые лица, телефонные звонки, бесконечные фотографии, дышащие бездельем и безмятежностью летние улицы окраинных московских районов, залитые солнцем многоэтажки, хрущевки, пышно зеленеющие на фоне грязных шоссе деревья, ночная прохлада и остывающий город, книги, холодное пиво, едкие дешевые сигареты, отдаленные мечты о чем-то, ощущение себя существующим вне пространственно-временных категорий, ощущение будущего только фантазией, неправдой и бесконечно далекой далью, дружба, начинающаяся и обрывающаяся, знакомые на день и на ночь, океан любви и полная свобода, никак этой любовью не стесняемая, — всё это неслось в сумасшедшем круговороте девяноста двух бесконечных дней.

Когда первое золото тронуло верхушки деревьев по всему городу, когда солнце стало прятаться в пышные зеленые кроны и оставаться в них, исчезая с небес, а мир снова вдруг обнаружил некие свои пространственно-временные характеристики, хотя и весьма ещё размытые в первые недели сентября, безумный круговорот замедлился, а затем остановился и растаял. Лето перестало быть реальностью и превратилось в мираж, а жизнь торопилась дальше.

Круговороты новые закружили Лизу, как и каждого, кто вступал в осень очередных тревог и решений. Кому-то они были радостны, кому-то тошнотворны, мучительны; для кого-то вдруг начались, резко разграничив жизнь на безмятежное прошлое и трудное настоящее, для кого-то и не заканчивались, — но в деятельности кружило каждого, в ком была ещё жизнь.

Шутка ли — последний год школьной жизни? Уже не ребенок, примеряешь на себя странную роль полувзрослого будто забавы ради, присматриваешься к ней, думаешь привыкнуть постепенно, однажды стать с ней единым целым — и как же она тебе? Нелепый маскарадный костюм, чужая кожа. Делаешь первые, неуверенные шажки — и спотыкаешься. Оглядываешься, напуганный, а там кто-то подталкивает тебя твердой рукой вперед, неумолимый, непреклонный. И ты переступаешь пороги, распахиваешь какие-то двери, блуждаешь между ними и в них, отдаляясь от исходной точки всё сильнее, и полная любви жалость тех, кто тебя растил, доходит всё реже и реже через эти лабиринты, и нужно отвыкать. Тогда начинаешь и сам кого-то жалеть, сначала лишь себя, затем, с каждым новым годом, отвыкаешь и от этого, переносишь всю свою жалость на других, если хватает мудрости, — но тогда, тогда, в самом начале последнего школьного года, разве думаешь о таком? Разве способен представить? Нет, только погружаешься всё глубже в круговороты дел, с каждым новым днем — с неиссякаемой энергией стремишься разрешить сотни и тысячи мелких проблем, чтобы очистить свой путь в неизвестное ещё будущее, где и пройдет жизнь. Едва ли перманентная меланхолия успела уже прочно обосноваться в твоем сердце, едва ли трагизм стал истинным мироощущением; ты в это играешь, так любишь играть — но естественной потребности жить, внутренней живой силы в начале пути ещё столько, что, даже если тебе и хотелось бы, — а утонуть в тоске не выходит.

Так Лиза вглядывалась в будущее со страхом и унынием, предпочитая даже и совсем не вглядываться, чтобы не видеть ужасающей цепочки, выстраивающейся автоматически перед ней всякий раз: Новый год — весна — ЕГЭ — лето — подача документов — вступительные экзамены — поступление. На этом цепочка не обрывалась, а продолжалась и далее, уже более туманная и призрачная, но не менее страшная: вновь учеба — несколько мучительных лет — поиск работы — работа. И где-то за всем этим пряталась смерть, в которую цепочка мысленных образов должна была неизбежно упираться. Но Лиза отворачивалась раньше. Она просыпалась под звон будильника, ещё не открыв глаза, знала точно — за окном прежние холод и сырость, тенью, не накрасившись даже, появлялась в школе, скучая и томясь, посещала курсы английского языка, и во всем этом были, казалось, только печаль и усталость. Хотелось ушедшего лета, как и всегда это бывает осенью, хотелось сжаться и спрятаться при мысли о надвигающейся зиме. Хотелось не чувствовать себя маленьким беспомощным человечком, но каждый день приносил лишь новые страдания и испытания — несправедливые, невыносимые, обязанные однажды закончиться. Ужасающая цепочка неизменно появлялась перед глазами снова и снова, грозясь-таки дойти до известной точки, упереться в неизбежную стенку — но Лиза отворачивалась раньше. Она всегда отворачивалась раньше. И дни шли, и не было в них никакой подлинной трагедии, и где-то в глубине души Лиза, внутри всего того, что было окутано печалью и усталостью, чувствовала спокойствие и радость от жизни, полной забот. И недели заканчивались, принося в конце праздники — и она, вмиг забывая любую тоску, перманентно чувствовать которую было столь приятно, открывала пивные бутылки зажигалкой, ловко выкручивала пробки из бутылок вина, купленного по акции, любила, смеясь до боли в животе, и всё то, из чего состояло лето, не закончилось вместе с ним, а лишь уступило немного места необходимой новизне.