Анастасия Алейникова - Колебания

То, где эта спираль стала вдруг как-то бледнеть, таять и исчезать, краски её меркли, а мрак вокруг светлел, осталось незамеченным.

Резко и неожиданно сократилось количество одинаковых квартир, сменяющих друг друга за одну ночь. Вдруг показалось, что то, куда ехать, имеет значение, и так квартиры стали отличаться друг от друга. Эмоции перешли в ленивую скуку, к которой добавилось удивление — вызванное самой этой внезапной скукой. Зима сменилась весной, и десятый класс близился к концу.

Вскоре из всех квартир для Лизы осталась лишь одна — двухкомнатная квартира в панельном доме, маленькая, похожая на склад странных вещей и крайне редко покидаемая людьми, которые представились как Шаман, Ведро и Гусь; теперь, если Лиза и появлялась в квартирах других, — впрочем, не отличающихся сильно от той ни размерами, ни внутренним убранством, ни населяющими их существами, — то всё чаще была не одна.

И чем быстрее бежало время, тем бóльшие масштабы принимала катастрофа — то есть то, что семьей Алексея считалось катастрофой. Он был фактически потерян для них, и эта утрата ужасная, неизбежная, пугала ещё сильнее тем, что казалась непоправимой. И тем не менее попыток исправить ситуацию они не бросали, а операции по спасению предпринимали ежедневно, неимоверно воодушевляясь каждым мельчайшим успехом, каждым неуслышанным «нет», каждым распахиванием перед ними такой родной уже входной двери, которую прежде они и представить себе не смогли бы закрытой.

Инородный разрушительный объект, однако, вскоре проявил совершенно неожиданные качества. Казалось, что от него и не исходит никакой угрозы — он удивительно быстро ассимилировался в новой среде и стал существовать согласно её законам, не просто соблюдая их, но и как будто уважая и любя. Ни одна спасительная операция, предпринятая братьями, не была провалена благодаря усилиям этого объекта; наоборот, он снова и снова оказывался на их стороне, не только позволяя Алексею сказать «да», но и словно расстраиваясь, если тот говорил «нет», иногда опережая его в отворении двери, в которую они барабанили, и не иначе как чудодейственной силой создавая то, чем порой заполнялись под звон стаканов их тарелки.

Невозможно было не заметить и удивительных метаморфоз, произошедших с родной для каждого из них квартирой: резиновые тапки, в которых они спускались или поднимались со своих этажей и заходили к Алексею, перестали вдруг прилипать к полу — одинаково и в коридоре, и в комнатах, и на кухне. Это оказалось настолько неожиданным, что каждый невольно остановился на секунду, не понимая сперва, что заставило его замереть. Что-то явно было не так.

Как самый догадливый, быстрее остальных сориентировался Ведро. Он, нахмурившись, взглянул на пол и, под недоумевающими взглядами Шамана и Гуся, стал двигать ногой в резиновом тапке вперед и назад. Затем он несколько раз поднял ногу и вновь опустил. Потоптавшись таким образом, за какие-то десять-пятнадцать секунд он сумел сделать вывод, который разрешил мучительную загадку:

— Каток! Это отвечаю Лиза.

Гусь с Шаманом, недоверчиво переглянувшись, затем вмиг отчего-то развеселились, и из коридора до сидящей в комнате Лизы стал доноситься отдаленно походящий на человеческий гогот и вместе с ним страшный грохот: Гусь с Шаманом заскользили, точно по льду, изображая фигурное катание и встречая на своем пути неожиданные преграды в виде шкафов и тумбочки.

Таким образом, объект в кратчайшие строки стал совершенно своим в новом для него мире, не пытаясь изменить его под себя и даже несколько улучшая.

Так и проходило лето две тысячи четырнадцатого года, почти ничем не отличаясь от предыдущего, и тогда все сгустившиеся тучи, все нависшие нехорошей черной тенью угрозы оказались всего лишь пшиком, обманом зрения, и семья зажила, как прежде, и, казалось, бывший в смертельной опасности её член не пострадал нисколько и покидать семьи не собирался. Вновь ощутилось благостное спокойствие, и земля успокоилась под ногами, и привычный мир не сотрясали страшные изменения.

Лиза же, действительно в первое время чувствуя себя чужеродным объектом, на который и смотрят с подозрением, и желали бы вовсе не видеть, в глубине души не волновалась на этот счет нисколько. Она, как и всегда, невозмутимая и уверенная в себе, делала то, что казалось ей интересным в каждый отдельный момент. Совершенно случайно встретив вдруг столь же свободного и лишенного внутренних ограничений человека, она радостно сливалась с ним в некое единое целое, поскольку и он, казалось, хотел того же. Не обязанные друг другу ничем, в своей внутренней свободе они понимали друг друга без каких-либо договоренностей, объяснений, вообще слов. Любовь к людям как таковым, интерес к каждому и глубинная потребность в человеческом обществе — каким бы оно ни было — составляли самую сущность их жизней. Действительно не имея даже скрытого намерения — не то что явного желания — установить хотя бы какие-то собственные правила или ограничения, за нарушение которых можно было бы обидеться и высказать претензию, подсознательно считая подобные стратегии поведения абсурдными и неправильными, Лиза радостно соглашалась, чтобы «через полчаса заглянули Шаман и Гусь», сидела в их окружении на лестнице в подъезде, и вообще чувствовала себя полностью в своей стихии во всем том, что составляло жизнь Алексея.

Парадоксальным образом, в жизни самой Лизы оставалось бесконечно много ещё пространства для совершенно иных вещей. Всё сосуществовало в смешении и хаосе, никак не мешая друг другу — пусть и до определенного момента, — и хаос одновременно являлся настоящей гармонией.

Оставаясь иногда, в редкие вечера, дома, не испытывая ни скуки, ни тоски, Лиза брала прочитанную уже наполовину книгу Ремарка или Набокова и, закинув ноги на стенку, у которой стоял диван, читала, лежа посреди подушек и одеял, точно капризная принцесса. Книги захватывали её и делали не только то, что в первую очередь делают с большинством читателей — они не столько уносили её в «другие миры», сколько заставляли всей душой, тонко и полно чувствовать этот. Чтением Лиза увлеклась ещё до старших классов, и с каждым годом её интерес усиливался — особенно на фоне нестерпимого отвращения к физике или алгебре. В своем увлечении несколько раз Лиза доходила до того, что брала в руки монументальный труд, на котором держится, как на одном из трех слонов, вся школьная программа — «Войну и мир». Разделенная на четыре книги, она пугала Лизу и вызывала странное не совсем ясное чувство не то тоски, не то сожаления о чем-то, не то бессилия. Вершины, которых сумели добиться другие люди — в чем бы то ни было — странным образом всегда угнетали Лизу, как будто принижали её собственное достоинство и, ехидно посмеиваясь, говорили ей четко и внятно: «Тебе ничего подобного не совершить никогда». И только благодаря общей беззаботности и легкости характера, сочетавшимся с безграничной и безусловной любовью к себе, Лиза не могла испытывать эту похожую на зависть и недовольство собой крайне неприятную эмоцию постоянно. Она лишь изредка вспыхивала в ней, как, например, при виде четырех книг «Войны и мира», из которых Лиза, приложив немало усилий, справилась лишь с одной, или при чтении особенно проникновенного стихотворения, которое обескураживало красотой и метафоричностью.