Анастасия Алейникова - Колебания

Алексей встал, оглядевшись в сумерках, всмотрелся в размытые очертания бесформенной кучи вещей, виднеющейся справа от дивана, взял лежавший на самом верху её пуховик и, бросив мельком взгляд на клетку с замершей птицей, вышел на маленький балкон.

Старый черный пуховик с капюшоном замечательно, безукоризненно выполнял свою функцию — он грел, грел так, как никакой другой, как никакая куртка или пальто. Менять его не то чтобы не было смысла — это было бы безрассудством.

Свежий зимний воздух покалывал кожу. Алексей закурил. Весь Ховринский район, погрузившийся уже во тьму и включивший подсветку, был виден как на ладони. Небо, ставшее сине-черным, сливалось с бесконечными силуэтами таких же темных домов, а светящиеся в них сотни окошек обманчиво мигали маленькими звездами. Настоящие же звезды давно уже скрылись с московского неба, растворившись в неоне и побледнев в сиянии электричества.

Огоньки дрожали сквозь выдыхаемый Алексеем дым, и от него вместе с морозным воздухом глаза слезились и рефлекторно моргали чаще обычного. Хотелось скорее уйти — и тем не менее что-то, казалось, было во всём, что-то тревожило и притягивало взгляд, и как будто просило задержаться посреди зимнего вечера.

Внизу протянулся самый обыкновенный двор.

Но, небольшой, с одной стороны упирающийся в детский сад, с другой — прерываемый автомобильной дорогой, окруженный гаражами, тремя помойками и ремонтом обуви, вперед продлевающийся пустырем и вечной стройкой, с полуразломанными лавками у старых подъездов и редкими, теперь голыми, деревьями, это не был какой-то двор. Это была жизнь.

Жизнь была в нем и во всем, что его окружало на много метров и километров, от реки и до московского кольца, от железной дороги до темного парка, от всеми любимой заброшенной больницы до местных школ, отделения полиции, круглосуточного продуктового. Двор был жизнью — с самого детства и до сего дня. Гусь, Шаман, Ведро и даже Хвост, заматывающий голубям лапки леской и вытворяющий что-то с кошачьими хвостами, были жизнью. Алексей уже и не помнил — не знал ли — почему и когда живший этажом ниже Гусь стал именоваться Гусём, а Шаман из соседней многоэтажки — Шаманом. Жизнь не объясняла этого, она просто была — протекала во всём и в каждом, в этих грязных улицах, заметаемых снегом, в толстом животе Гуся, в дикарских именах. Грубая, уродливая, грязная, похожая на мусорный бак, в котором перемешаны самые диковинные и неожиданные предметы — но живая, настоящая, гордо заявляющая о себе сиплым собачим лаем, криком в ночи под окнами, эхом веселья в сырых подъездах, запахом дешевых сигарет, звоном стекла и скрежетом железа. И любой, кто назвал бы это «не жизнью», был бы к целому миру слепым. И тот, кто отшатнулся бы от такой жизни в брезгливом страхе и отвращении, отшатнулся бы от самого мира, не догадываясь, что он предстал перед ним в одном из своих многочисленных воплощений. Кто поспешил бы возвратиться к тому единственному, что считал жизнью, какой она и должна быть, едва ли сам был достоин её.

Они все — Гусь, Шаман, Ведро и бесчисленные ещё герои, о которых не узнает на целом свете ни одна живая душа и о которых никогда не сложат ни стихов, ни песен, ни черканут хотя бы одной-единственной строчки, были братьями и семьей, и жизни без них не было. С самого детства на крышах гаражей и до тех лет, когда, выпав с балкона при попытке на спор перелезть в окно кухни, умер Хворый, а Лёху с Гусём выгнали из колледжа, не было никакой семьи, кроме этой.

Каждый из них появился однажды на свет — от людей, бывших не хуже и не лучше, чем всякие люди, имевших некоторый заработок и небольшую квартиру на окраине Москвы. Каждый из этих людей изо дня в день умирал понемногу, не всегда даже и замечая это. Грязный пейзаж, не меняющийся десятилетиями, проникал в живую душу вместе с картиной родного быта. Алюминиевые кастрюли и советские сковородки с толстым многолетним слоем гари на них; пыльные, выцветшие и вытертые занавеси и шторы, похожие более на странные тряпки, не известно для какой цели подвешенные к окну; предметы мебели, не сочетающиеся между собой даже и в том случае, если они старательно подбирались друг к другу по цвету и стилю; застекленные шкафы, наполненные чем-то, что, извлеченное с полки, где оно стояло, казалось, с момента сотворения мира, мгновенно утратило бы всякий свой смысл, если таковой ещё был; выгнутый гибкий шланг пылесоса и сам его округлый бок, выглядывающий из-за кривой тумбочки или торчавший дугой между хозяйственными сумками или пакетами, наполненными чем-то, в углу комнаты; заставленная мелкими, миниатюрными вещицами абсолютно каждая горизонтальная поверхность, будто бы заставить её было чьей-то основной целью; подвешенные на ручку двери или на гвоздь новогодние игрушки, нелепые ангелы или английские «Merry Christmas», украшенные колокольчиками и давно утратившие свой ярко-красный цвет; всевозможные тряпки; тысячи, тысячи тряпок, старых трусов, дырявых футболок, обрывков и лоскутков, клетчатых, однотонных, бесцветных — повсюду, в коридоре, на кухне, на извивающейся горячей трубе в маленькой ванной, на столе в комнате — чтобы удобнее было вытирать пыль. И, разумеется, сама эта пыль — бесконечная, покрывающая всё, ложащаяся ежесекундно на каждый отдельный предмет, наполняющая воздух, смеющаяся над тысячей тряпок.

Это убивало постепенно. Аккуратно вырезало тончайшие, художественные линии на лицах этих людей во время их недолгого сна. Невидимым потусторонним пинцетом похищало по волосинке, оставляя иногда и что-то взамен — серебристо-белое, инородное. Распахивало по ночам шкафы и вдыхало пыль на висящую в них одежду. Высушивало брызги воды на кране в ванной комнате так, чтобы они расползались в уродливые бесформенные пятна. Саму же воду делало жесткой, сушащей кожу. На такой коже впоследствии было много проще работать, вырезая линии. Когда скучало, оно дергало легонько за краешек обоев под самым потолком, так, чтобы он неожиданно для этих людей отогнулся, повиснув.

Это незаметно проникало в душу и налипало на неё подобно тому, как налипает жир и грязь на кристально-белую, сияющую поверхность. Душа, первое время страдающая, терзаемая, покрывалась постепенно мутной оболочкой, затем прочной коркой, твердой и грубой, и переставала чувствовать. Тогда становилось легче. Так эти люди, бывшие самыми обыкновенными, родившиеся точно так же, как и все, когда-то и от кого-то, тихо и неприметно жили — и едва ли каждый из них признавал это подлинным страданием или сущей несправедливостью. Они любили говорить о ней. Любили жаловаться и досадовать на неё. Но где-то в глубине души они будто бы знали всегда — только так и может быть, только так и правильно, и с ними, в их жизнях, как-то иначе и быть не могло. И дни шли, а картина не изменялась — ни по одну, ни по другую сторону небольшого окна.