Анастасия Алейникова - Колебания

В тот вечер, думая о людях открытых и полных жизни, Яна неизбежно вспомнила и о Лизе, точно исчезнувшей из её жизни после моноспектакля по Маяковскому. Однако задержавшаяся на крыльце дольше обычного, уже чувствующая усталость — от тысячи мыслей, от красоты, от прячущейся далеко-далеко в душе тени обиды на что-то, — Яна повернулась спиной к сияющему Главному зданию и по узкой дорожке пошла в противоположную сторону. Смутное сожаление, что большая сияющая звезда остается позади, привычно кольнуло где-то в душе… Дорожка огибала Старый гуманитарный корпус справа и выходила к автомобильной дороге и тротуару, ведущему к метро.

Поворачивая за угол корпуса, Яна, погруженная в причудливые мечты, с кем-то столкнулась. Вздрогнув от неожиданности и сдержав ругательство, всегда бывшее у неё наготове, она взглянула перед собой и увидела Лизу.

Та стояла перед ней, смеясь. Одетая в светло-серую шубу, на которую сверху был небрежно накинут темно-красный шарф, с блестящими из-под меховой шапки длинными резными сережками, она выглядела так, будто оказалась у Старого гуманитарного корпуса неожиданно для самой себя, из-за нелепой случайности. Яна вдруг вспомнила, как Лиза покупала эту шубу — зимой первого курса, узнав об открывшейся неподалеку от дома большой распродаже секонд-хенда… Её небесно-голубые глаза, сильно подведенные черным, засветились радостью и сверкнули как будто тайной; Яна знала этот взгляд. Всякий раз за ним следовала история… Каждая была одинаково важной и одинаково удивительной, и из них сплошь состояла вся Лизина жизнь. Её словно качало на волнах, которые то взмывали высоко в самые небеса, то шумно опадали, и Лиза летела вниз со всей бесконечной высоты волны. Если бы океан однажды успокоился и ни один ураган не заставил бы огромную массу воды вновь стремиться в небо, а затем обрушиваться вниз, то тоска, вызванная видом бескрайней блестящей глади, простирающейся до горизонта, с большой вероятностью убила бы Лизу прежде, чем она решилась бы на это сама.

Те же самые синие волны, казалось, вздымались и опадали в Лизином взгляде в ту секунду, когда она услышала вопрос:

— Почему тебя не было на семинаре? И… Вчера и на той неделе я звонила не один раз…

Лиза едва заметно улыбнулась и, быстро вытащив из сумочки пачку сигарет, закурила, отворачиваясь от ветра и держа тонкую сигарету легко и небрежно, двумя пальцами, по-женски.

— Пойдем, — сказала она, выдохнув дым и вновь блеснув на Яну синими огоньками глаз.

— Для чего тогда ты пришла сюда? — спросила Яна, когда обе уже шли вперед, оставляя Старый гуманитарный корпус позади.

— Были дела, — неопределенно ответила Лиза, и Яна вновь вдохнула сигаретный дым, плывший в сыром воздухе. — Были дела в ГЗ…

С минуту шли молча по неширокой дорожке, отделенной от ярко освещенного проспекта заснеженными яблонями.

Яна вдруг вспомнила, как красиво цветут они весной, какая золотая аллея тянется вдоль дороги осенью. Смутно она чувствовала, что должна бы обидеться, что-то сказать резкое, даже, вероятно, язвительное, колкое — но отчего-то ей совсем не хотелось этого. А Лиза исчезла на долгие две недели, и шутка ли — посещать семинары и лекции, вообще приходить в Старый гуманитарный корпус одной? Но вот Лиза шла рядом, и все это стало тут же казаться смешным и глупым, нелепым даже, и Яна молчала.

— В пятницу мы с Холмиковым ходили в ресторан, — вдруг произнесла Лиза.

Секунду эта фраза висела в воздухе, затем была тишина.

— Предсказуемо, — не сразу отозвалась Яна.

Всё было — внутри, в бесконечном потоке слов и эмоций, но едва ли хотя бы одна из них слабой рябью отразилась на поверхности. Бессилие, длившееся целую жизнь, усталое, полное пустого уныния нежелание доказывать, сопротивляться, производить шум. Предсказуемо, отчего-то — отчего? — неприятно, как и многое в жизни, но — предсказуемо. И молчание, и ресторан.

Это не было даже страданием. Дрожа как травинка, душа ощущала малейшее дуновение едва заметного ветерка, а от ветров сильных клонилась к самой земле — и всё чувствовала, что они приносили с собой и откуда они приходили. Но затем распрямлялась обратно — тихая, полная тихих сил.

И это не было даже страданием.

И вся её жизнь, вся мыслительная деятельность, все идеи — они не были о страдании. Настолько, насколько она была восприимчивой и мягкосердечной, она была как бы и отрешенной, безразличной, совсем спокойной. Это уживалось в ней, и чем старше она становилась, тем легче уживалось, и нечто драматичное, надрывное, ещё по-детски обиженное за что-то на мир — всё это было уже оставлено Яной в том возрасте, когда она оканчивала школу. Но ни скептицизм, неотделимый от цинизма, ни излишняя саркастичность не пришли на место всему оставленному. И Яна, без ощущения себя героин ей, каких ещё поискать, без скрытой ненависти, без воинственно-гордого одиночества, при котором каждая новость мощным ударом способна выбить из-под ног почву, открыто смотрела на мир, — и одновременно чувствовала и уныние, и бессилие, и будто бы тяжелую тень на своей душе.

— Предсказуемо, — сказала Яна, взглянув на Лизу и невольно усмехнувшись.

Та шла, улыбаясь, и предвкушение разговора, рассказа переполняло её, разливалось, выплескивалось через край, не давало более молчать ни секунды. Это чувствовалась во всех её мелких, мельчайших движениях — как подрагивали губы, как она поправляла волосы, как перекладывала сумку из одной руки в другую.

Приглашения к рассказу ей никогда не требовалось. До метро уже пройдено было полпути. И Лиза заговорила:

— Через три дня после Маяковского всё и произошло. Сначала — письма, всё больше их каждый вечер, и там — фотографии из Италии, и конференции, встречи с его коллегами из других стран. Но больше всего — ужинов с видом на море, больших лобстеров, какого-то особенного, местного розового вина… А потом — темное пиво, кажется, в Германии. И завтраки в отелях, и всё это — часть этого — в рамках конференций, и всё это оплачивается ему… А я говорила, как люблю «Вишневый сад» и плачу над ним каждый раз — помнишь же, говорила, что не могу выносить это произведение, открываю — и сразу плачу, и он это запомнил. Сказал, что Рината Латвинина будет играть в новой постановке — и он уже взял билеты, «не мог не взять». Сказал еще, что я на неё похожа, а ты знаешь, как я её люблю?.. Господи, Яна, сколько мы съели в том ресторане — я не смогу описать, и горячее, и весь стол в тарелках с закусками, и десерты, и пили вино — он, конечно, сказал, что с тем розовым, с фотографий, пока ничего не может сравниться. А ресторан — на Тверской, и там играл джаз. И освещение — такое мягкое, мерцающее. Сам ресторан — очень светлый, легкий, воздушный, немного неземной, я в восторге, но Холмиков сказал, что выбрал его с трудом, что всё равно не идеально. Я знаю, знаю, это звучит, как какой-то фильм, но мы вышли — и пошел снег. Но… я столько там съела, торт был со свежими фруктами, а салат — теплый, с мясом, и главное — с этим соусом… И сколько он заказал, я и не запомнила — только официант уже не знал, куда ставить. Он принес мне альбом Энди Уорхолла — большой, блестящий, и ещё — стихи Набокова, сборник в серебряной обложке, маленький. Это восторг!.. И я поняла, как сильно мне не хватало всего — и этой красоты, и разговоров, ведь мы говорили, говорили обо всём — о поэзии, о 70-х годах, о кино, о театре, ещё он всё рассказывал о себе… Но неторопливо, ненавязчиво. Ты знала, что он из Хабаровска? Его родители оба — историки… А когда пошел снег, он стал злиться — звонил и ругался, что до сих пор нет такси, которое он заказал ещё в ресторане. И долго ругался — они вроде сказали, что подъедет машина эконом-класса, я точно не поняла, но он требовал другую. Пока ждали, я закурила, — и ты знала, что Холмиков курит? А он на меня посмотрел, и так вздохнул тяжело, и закурил, сказав, что не делал этого уже год, но при мне — не в силах сопротивляться и просто не может не составить компанию. А «Вишневый сад»! Ресторан был после, что отлично — еда меня успокоила, я ведь в конце спектакля уже вся была в слезах. Ну, не могу, не могу, это прощание с садом, и эта Раневская, женщина, которую никто не понимает, и они все — так несчастны, и так безнадежно одиноки… Но лучше я не буду сейчас говорить об этом, а то снова заплачу. Мы ехали с ним в такси в половине третьего ночи, и у меня кружилась голова. Машина оказалась всё-таки не эконом-класса, и я видела, как он доволен, настоящий кот, придерживал дверцу, помогал мне надеть шубу… Думаю — сколько же денег он оставил там, везде, в тот вечер? Боюсь представить… Он и руку мне положил на коленку, и так придвинул меня к себе другой рукой, и, я думала, он действительно съест меня, и я даже расстроилась как-то от такой настойчивости, жадности, — знаешь же, всё в одну секунду — не интересно, скучно, — но тут он убрал руку с коленки и переместил её на шею, и слегка стал придушивать… И тогда, наверное, нас остановила только мысль о водителе… Хотя, мне кажется, Холмикову бы это не мешало…