Анастасия Алейникова - Колебания

В те же годы ряд изменений коснулся и длинного корпуса, в котором училась Яна. К 2001 году Старому гуманитарному корпусу исполнилось 48 лет. Когда в 1953 году строительство его — огромного общежития — было завершено, обнаружила себя вдруг острая нехватка учебных корпусов, — и тогда сразу же в высоком длинном здании, сверкавшем на солнце сотней огромных окон и казавшемся тогда не грязно-серым, а серебристым, разместили множество факультетов, в числе которых были: юридический, философский, филологический, экономический. Тогда же над входом вырезали три большие узорчатые буквы — «ГУМ». Однако зашифровать их удалось настолько удачно, что походили они скорее на известное русское ругательство, только написанное как будто латиницей. Обыкновенно для большинства поступивших значение символов над самым входом в корпус долгое время оставалось загадкой — и поводом для не самых оригинальных шуток. Тем временем буквы «ГУМ» означали «гуманитарный», поскольку корпус официально был назван именно Гуманитарным. Но годы шли и неизбежно брали свое. Удивительно быстро по сравнению с другими корпусами, построенными в то время на Университетских горах, Гуманитарный корпус стал превращаться в нечто, не делающее своим внешним видом чести Московскому университету. И уже в 2003 году, когда возник неподалеку от Главного здания ещё один корпус, нареченный единственно подходящим, по мнению Антона Дмитриевича, именем «Новый», название «Старый», название настоящее, уготованное, казалось, самой судьбой, нашло корпус Яны и закрепилось за ним уже навсегда. И словно покорившись этому, корпус с удвоенной силой стал приходить в самое плачевное состояние. Стены его потрескались, бывший некогда блестящим деревянный паркет весь облез и вытерся, а кое-где доски и вовсе были выбиты; с его невысоких потолков с грустью сыпалась то и дело старая штукатурка, и студенты, наученные горьким опытом, с опаской поглядывали наверх, если замечали там трещинки или пятнышки. Туалеты, если позволительно о таком говорить, были способны напугать любого, кто заходил в них, разбалованный и изнеженный, привыкший к картине, которая обыкновенно открывается перед человеком XXI века. Скрипящий рыжий диван, скосившийся как-то вбок и лишенный левого подлокотника, оскорблял своим видом все лучшие чувства тех студентов, что брезгливо проходили мимо старой винтовой лестницы посреди первого этажа, не желая сидеть на её широких вытертых ступенях. Но лестница, в конечном счете, пользовалась среди учащихся гораздо большей популярностью, нежели любая мебель, предназначенная для сидения, так что и свою основную функцию она почти перестала выполнять: ни подняться, ни спуститься по ней порой бывало невозможно. Толстые деревянные рамы окон, покрашенные в белый, ставший уже грязно-белым, открывались лишь с грозным грохотом, так, что сотрясалась вся стена, или же не открывались вовсе. Мел на досках категорически отказывался писать, крошась, ломаясь, или будто необъяснимо утрачивая самую свою способность давать цвет; таким мелом можно было провести хоть сотню раз по гладкой, мутно-зеленой в разводах доске, поворачивая его разными сторонами, и не добиться ни одной, хотя бы едва заметной, линии. Розетки, если таковые всё же находились особенно бойкими и не желавшими сдаваться студентами в самых неожиданных и неподходящих местах — за шкафом у самого потолка, на полу у входной двери, справа от доски посередине стены, — оказывались сломанными или вдруг вспыхивали — вместе со вставленной в них вилкой — на секунду — и гасли уже навсегда.

Когда Яна стояла спиной к Старому гуманитарному корпусу на его крыльце и смотрела на мерцавший зимний пейзаж и на сияющий замок слева, тяжелая темная тень неясным ощущением все равно присутствовала за спиной — и в её душе. И в этом ощущении были все вспыхивавшие вдруг розетки, все непишущие мелки, все грохочущие окна, выбитые паркетные доски, трещины на потолке и все тараканы, плавающие в растворе с жидким мылом для рук, стоявшем в старой чашке на раковине женского туалета.

Это было тяжелое, безысходное, полное тупого отчаяния ощущение. Вся многолетняя пыль маленьких кабинетов и старых толстых книг, которые требуется брать в руки, листать и перечитывать студенткам филологического факультета, также была в этом мерзком ощущении, и эта пыль, казалось, не дает свободно вздохнуть, забивается в нос и всё клубится, клубится, клубится в столбах света, падающего из огромных окон на выцветший пол, и рождает в душе жуткое, противоречивое, одновременно и тошнотворное, и прекрасное, полное поэзии, чувство.

Мерзость и поэзия так тесно переплетались во всем, что было связано со Старым гуманитарным корпусом и филологическим факультетом, что Яне, чувствительной, вдумчивой и внимательной, всё время становилось нестерпимо тяжело, и странные чувства заполняли её душу. Она ненавидела Старый гуманитарный корпус, ненавидела каждого плававшего в мыле таракана, каждую трещину на потолке, — но она невольно пропускала сквозь себя дух времени, дух множества поколений студентов, и в сочетании с тем настроением, что создавалось всеми изучаемыми на филфаке предметами, это производило эффект удивительный и впечатление непередаваемое. Острее, чем где-либо, ощущался в том месте «контраст» духовных богатств и материальной нищеты, убожества, уродства; Старый гуманитарный корпус и филологический факультет, располагавшийся в нем, соединяясь, становились вроде как квинтэссенцией борьбы духа и плоти, конфликта парадоксального, хорошо известного человечеству, но всё же столь вредного для жизни. Там можно было наблюдать как бы его физическое воплощение. И весь корпус был в определенном роде грязным подвалом, и каждый студент филфака — бедным художником, живущим в нем, и каждый предмет — удивительной картиной, а каждая аудитория, в которой он преподавался, захламленным пыльным чердаком. И теперь, в XXI веке, этот конфликт оказывался всё ещё существующим, и неисчерпанным, и совсем неразрешимым, и он особенно сильно мучил своей загадкой душу всякого, кто попадал, способный к подобному размышлению, в Старый гуманитарный корпус. Второй год Яна чувствовала это — изо дня в день; постепенно она приобрела вредную привычку подолгу стоять на крыльце, смотреть на темнеющие ели впереди и сияние замка слева, и, чувствуя сзади себя тяжелую длинную тень, думать — обо всём.

В тот вечер ей удалось это с особенной легкостью — крыльцо было совершенно пустым, воздух казался скорее сырым, нежели холодным, и ледяной ветер не подгонял никого скорее к метро, а сама Яна вышла из корпуса после семинара с Холмиковым.

Именно семинары с Холмиковым более всего разжигали в душе у Яны противоречивые смутные чувства. Он, всегда доброжелательный, неизменно довольный собой и жизнью, со вкусом одетый, сидящий в своем черном кожаном кресле с сияющей улыбкой, смотрелся удивительно странно на фоне деревянного выбитого паркета, заваленного старыми бумагами пыльного стола и окна, которое невозможно было открыть. Он ставил айфон на зарядку — и вынужден был класть его на пол. Он отправлялся с чайником в туалет, чтобы набрать воды и выпить со студентами чаю на семинаре, — и встречал на прохладном кафеле шевелящего усиками длинного таракана, который, казалось, совсем уже не боялся людей. Он, не замечая запаха котлет и супа в большой столовой на втором этаже, всякий раз, изучив меню, брал на десерт фрукты, — будто обедал в небольшом ресторанчике, — а среди молочно-фиолетовых слив, ещё не обсохнувших до конца, попадался ему вдруг длинный толстый волос. Он, сосредоточенно поглядывая на большие часы на руке, в легком нетерпении ожидал на девятом этаже лифта, — но лифт будто бы исчезал из шахты, а когда вдруг, спустя пятнадцать минут, внезапно появлялся, двери его, плавно раздвигаясь, открывали взору Холмикова загадочную картину. Внутри уже находилось более десятка — сколько, Холмиков не успевал сосчитать, — людей; все они были, казалось, сильно встревожены, рассержены и недовольны тем, что случайный наблюдатель застал их посреди маленькой кабинки лифта в таком количестве; то, как они поместились туда, было их святой тайной, — и они, зажав известную кнопку, глядели на Холмикова внимательно, сурово и предупреждающе, чтобы тот и не попытался даже проникнуть к ним, пока двери не смыкались обратно. И несмотря на все эти злоключения, Яна видела: Холмиков остается по-прежнему учтивым, довольным собой и верным делу всей жизни — преподаванию на кафедре Теории литературы. Парадокс удивлял и радовал Яну, давая ей надежду и служа примером; она мечтала, что сумеет подобно Холмикову объединить в своей душе любовь к литературе и — открытость миру, собранность, веселость, желание хорошо выглядеть. Это удается немногим, казалось Яне после года, проведенного на филфаке, но это возможно.