Анастасия Алейникова - Колебания

Задумавшись так, Яна не замечала и половины происходящего, которое так стремилась запомнить; стихи давно уже звучали где-то очень далеко от нее, а сама она унеслась мечтами то ли в прошлое, то ли в будущее.

Маяковский остался позади. Новая зима началась в Москве, и Университет засы́пало первым снегом, а на фоне пушистых снежных шапок показались уже первые шапочки с помпонами на хорошеньких, на столь различных головках девочек-студенток.

Но не было среди них одной, светлой и ясной, не было уже две недели, и отсутствие её так же заметила лишь одна — темная и беспокойная.

Лиза исчезла.

И третья неделя, первая зимняя неделя началась в Университете для Яны как одинокая и странная.

Покорившись этому, Яна сидела в небольшой аудитории на девятом этаже Старого гуманитарного корпуса, ожидая начала семинара и бездумно наблюдала за плывущей по кругу секундной стрелкой часов, висевших слева от двери. Когда вдруг еле заметно шевельнулась стрелка минутная, сдвинувшись на миллиметр и показав ровно три часа дня, в коридоре, дверь в который была открыта, совсем уже близко послышались быстрые уверенные шаги.

— Добрый день, коллеги! Рад видеть вас всех сегодня в добром здравии и хорошем настроении! У всех ведь оно хорошее, не так ли? Если нет, я буду вынужден поставить вот этот чайник кипятиться, а сам спущусь на первый этаж за упаковкой чая, который так некстати закончился!.. — с этими словами Холмиков появился в дверях и остановился на секунду, не дойдя до большого кожаного кресла, — которое собственным трудом доставил в Старый гуманитарный корпус уже более года назад, произведя тем самым эффект совершенно неописуемый на каждого пожилого преподавателя, не смевшего и помыслить о подобной роскоши. Холмиков остановился, но так как возражений не услышал, и все, казалось, действительно были в хорошем настроении, прошел в конец кабинета; положив папку и айфон на стол, сам он расположился в кресле, откинувшись назад и сцепив руки в замок.

Обведя спокойным и ясным взглядом аудиторию, Холмиков сказал:

— Сегодня на повестке дня у нас с вами обсуждение двух стихотворений Мандельштама, на примере которых я хотел показать вам, как на практике работает методология Гаспарова. Об этом замечательном человеке, я полагаю, каждый здесь, конечно же, слышал, — поэтому я избавлю вас от занудной биографической справки, но скажу только — на всякий случай — что знание его методологии крайне важно для литературоведа… Ах да, прежде чем начать непосредственно наше обсуждение, хочу напомнить еще, что через неделю состоится ежегодная конференция «Словесность», а также в эту пятницу пройдет встреча с современным драматургом Выпираевым в поточной аудитории номер девять, — вы, конечно, и так знаете об этом. Настоятельно рекомендую вам всем посетить оба мероприятия, поскольку, как говорится, общайся с теми, кто тянет тебя вверх, духовно обогощайся…

— Что ж… — Продолжил Холмиков после некоторой паузы, мечтательно вглядываясь в полные внимания, спокойные и открытые лица студентов. — Что ж, коллеги. С вашего позволения я прочитаю сначала вслух одно из тех стихотворений, которые мы будем обсуждать. Итак, написано оно было, если не изменяет мне память, Осипом Эмильевичем в 1910 году…

С этими словами Холмиков взял айфон и через секунду стал читать — громко и достаточно выразительно, ещё повысив голос на второй строфе:

Дочитав, он отложил айфон и с торжественной улыбкой посмотрел на аудиторию. На лицах по-прежнему отражались и внимание, и интерес, и Холмиков сказал:

— Ну что ж, коллеги, что вы думаете? Затронуло вас это стихотворение, поразило в самое сердце? — и Холмиков засмеялся так, будто всех приглашал присоединиться к этому смеху. И действительно, на лицах студентов как бы невольно, сами собой, тут же возникли улыбки, — несколько смущенные, так что казалось, студенты были бы рады, если бы этих улыбок не появилось. И несмотря однако на это, Холмикову никто не ответил, решив ли, что его вопросы являются риторическими, или же потому, что терялся и не знал в точности, как следует отвечать.

Но Холмиков и не ждал ответа; он, перестав вдруг смеяться, стал в один миг серьезным, и лицо его отразило глубокую задумчивость, и каждый лучик, появившийся, когда он смеялся, разгладился совершенно. Взгляд его как будто был уже далеко, точно у философа в момент обдумывания особенно сложной, но прекрасной идеи. Холмиков произнес:

— Знаете, напомнило мне сейчас это стихотворение вообще о том мире, в котором все мы живем, о нашей жадности, мелочности, глупости. Я бы должен, конечно, сразу же обратиться к методологии Гаспарова — вы ждете этого, понимаю — но так уж захотелось мне вдруг поделиться с вами всеми мыслями по поводу этого стихотворения — ведь кто, если не вы, может действительно понять меня?

Улыбнувшись мечтательно, Холмиков продолжил, глядя вдаль — в конец аудитории, где стоял высокий шкаф, полный книг, а рядом висел зачем-то потрет Гоголя:

— Вот это стихотворение — как если бы в школе вас спросили: «О чем оно?» вы бы сказали: «О том, что поэт беден и этому рад» или: «О том, что поэт сравнивает себя и мир», — хотя, прошу прощения, вы бы, конечно, как образованные люди, выразились бы иначе… А между тем — о чем же оно, как не о том, что всем нам следует помнить о самом простом и важном: вот это чудесное небо, свет солнца, пение птиц — вот и всё человеческое счастье, вот и всё, что должно бы его составить… Если есть ещё рядом друг, который мог бы разделить наши чувства, то мы не смеем уподобляться тем, кто ищет богатства и власти; ведь это стихотворение — как и мои слова — оно кажется до смешного простым, ведь это извечная истина! И всё же как часто мы забываем о ней! Как часто мы гонимся за деньгами, славой, ложными удовольствиями — а ведь сказал поэт: «Я так же беден, как природа, и так же прост, как небеса»! Но разве бедна природа? Нет, в её бедности — великое богатство! Всем нам следует быть такими же «бедными», как эта природа, такими же полными красоты и величия — но в то же время и простоты… Какое замечательное напоминание оставил нам Осип Эмильевич — только прислушайтесь к нему так же, как стараюсь прислушиваться я сам, хотя и нескромно говорить о своих намерениях или достижениях… Часто я думаю — как, должно быть, счастливы совершенные отшельники, монахи, аскеты, уединившиеся в лесу, вдали от мирской жизни и пустых волнений; нам следует учиться этой чистоте духа у них, не стремящихся к роскоши, к благополучию, к удовольствиям… В первую очередь и думают они не о себе, а о других… Какая это праведная и чистая жизнь! От излишеств мы чувствуем пресыщение, более не наслаждаемся вкусом, который доставлял прежде такое удовольствие… Всё это, конечно, хорошо известно… Осмелюсь процитировать вам слова совсем другого поэта, нашего с вами современника, которого, к сожалению, уже нет в живых… Он сказал однажды, оглядываясь назад: «Как хорошо мы плохо жили». Да, вижу, вижу, вы знаете эти строки… Да, в самой бедности, особенно в бедной молодости, можно и нужно находить и эстетику, и чувство, и радость — и там их оказывается много больше, чем в сытом благополучии… Никогда нельзя о простоте забывать… «И так же прост, как небеса…»