Анастасия Алейникова - Колебания

— А может и вот так: может, нет у меня ничего такого, что можно было бы «оторвать или вылить на бумагу», как там говорят, а? Где нет? — ну, в сердце, в душе, где же ещё! Может, пустота там, ни одной интересной мысли, ни одного чувства, главное — ничего своего ! Всё чужие мысли и чужие чувства, всё термины, всё интер… — Холмиков запнулся, его язык не послушался, не выговорил трудное слово с первого раза. — Интер… претации… и впечатления… от того, что я прочитал у других ! — он снова стукнул кружкой по столу. — А ты спросишь меня: ну вы же, Александр Андреевич, умный человек, вы же столько написали статей, вы же, в конце концов, для чего-то поступали на этот факультет, а потом вы же для чего-то остались там работать — значит, хотели этого? А я вот что тебе скажу на это: я, может, и не хотел. Я, может, всегда больше всего на свете любил литературу, всё другое и видеть даже не мог, но я, может, в своей душе всё одну и ту же — наивную! — мечту берёг, что я смогу однажды что-нибудь своё написать! Ты скажешь: а что же вы, Александр Андреевич, не написали тогда, раз так хотели, ведь человек вы не глупый? — Холмиков таращил глаза и повышал голос, продолжая иногда стучать кружкой по столу, а мужчина напротив всё так же тихо вздыхал, не находя в себе сил уйти. — Так и тут я отвечу: думаешь, не пытался, думаешь, не писал? Ха! Ещё чего: писал, да ещё как писал, пытался писать! И даже писалось, и даже выходило что-то, и пальцы стучали по клавишам, как не мои, как сумасшедшие, и думал, гениально выходит! А в итоге на следующее утро просыпался, смотрел — а там пшик один, и столько букв, тысячи, тысячи символов — а как будто белый лист! А уж вкуса-то я, по крайней мере, точно не лишён, — понизив голос, со всей серьёзностью сообщил Холмиков, — так что сразу увидел это — и до того стало мерзко, до того ужасно! Но я выдержал и это, и, не будучи человеком подлым… мелким и жалким, не будучи таким человеком, потому что я не такой человек! — он стукнул кружкой. — Я тут же и бросил эти занятия, поставил крест! И правильно поступил. Но я возвращался к этому через год, и два, и спустя много лет всё равно не прекращал попыток, и всё время я возвращался к этому, до сих пор, но каждый раз вновь и вновь я видел один и тот же результат, с разницей лишь в том, что по мере того, как я взрослел и читал все больше литературы — всякой, нашей, зарубежной, научной, — тем лучше становился мой язык — тем полнее получалось раскрыть смысл того, что мне хотелось сказать, выразить свою мысль, — но содержание, но сама эта мысль! Какими тривиальными, какими… — Холмиков остановился вдруг, сосредоточившись и желая непременно произнести одно определённое слово. — Какими опосты… левшими всему миру они были!.. Каким бездарным было содержание того, что я писал — а я и не замечал этого, пока писал! Я видел это на следующий день, или в иных случаях даже позже — через месяц, но непременно видел! Всё это было сказано тысячи раз до меня, а я лишь создавал вторичный продукт, а нет ничего страшнее, чем быть посредственностью и самому понимать это, то есть обладать достаточным вкусом, интуицией, совестью, образованием, чтобы уметь увидеть это, чтобы уметь отличить хорошее от плохого, чтобы уметь честно сказать о себе: «Я посредственность!» Какое это горе для человека, который хочет быть гением, который мнит себя мыслителем, который так себя любит и превозносит! А тем не менее видит, что он — пшик! Не всем, не всем ведь свойственна эта лихорадка, это желание быть первым, что-то творить — многие довольствуются малым и живут спокойно — вот как ты, например… — добавил вдруг Холмиков, обращаясь к мужчине напротив. — Но горе тем, кто достаточно развит и достаточно самолюбив, но при этом недостаточно оригинален и самобытен ! — при этом слове он поглядел мужчине прямо в глаза и сделал жест правой рукой, будто ввинчивал лампочку. — Но ты скажешь: а как же многие люди, что занимаются переводом, или историки литературы, критики и вообще все те, кто изучает то, что другие люди создают ! Ты скажешь, что же, им всем, получается, нужно дружно забраться на подоконники? Скажешь: ведь их деятельность полезна, необходима для человечества, и будешь прав! Только одно лишь здесь не сходится: меня всё это в какой-то момент — уже пару лет как — перестало удовлетворять, совершенно перестало. Я чувствую, что занимаюсь ерундой, которая никому не нужна: обсуждаю со всех сторон какие-то книжки, трактую их так и эдак, спорю об истинном смысле, обсуждаю возможные методологии анализа! — а зачем? Раньше я думал, это нужно тем, кто сам не в состоянии разобраться в том, что он прочитал, — якобы, на помощь ему придет критическая статья. Так-то оно так, но мне опротивело всё это. И все те, кто не может понять литературу без анализа и критической статьи! А как же биографии писателей, комментарии к их книгам? Да, всё это нужно, — но я не хочу больше этим заниматься, я недавно понял, что всё, чего бы я истинно хотел, — это создать что-то своё . И коль скоро я честно признался себе в этом и одновременно в невозможности этого, жизнь показалась мне бесполезной. Мне тридцать пять лет. И дальше ничего не изменится — я ничего не создам, потому что моя душа не способна к этому, — и к чему тогда жить? Всё, на что я гожусь, это жаловаться и заниматься… самоанализом. Даже семья не принесёт мне полного счастья, я это знаю точно. Чувство, как будто мне не нужна обычная жизнь, а необычной у меня никогда не будет!.. И как смела эта !..

Мужчина напротив продолжал глядеть бесцветно и безучастно, изредка поглядывая на Холмикова пустыми серыми глазками. Холмиков замолк и вновь поглядел вдруг на него как в самом начале — мрачно, недоверчиво. Вдруг что-то в нём зашевелилось, задрожало, и пальцы сжали ручку пивной кружки. Он начал глубоко дышать, сердце у него забилось, и, повысив голос, Холмиков закричал, смеясь и смотря прямо на мужика:

— Ну и рожа у тебя! Ну и дурак! Вот же осёл!.. Тебе бы уши, и будешь совсем осёл! Ха! Бывают же такие в природе, ну настоящая ослиная рожа!..

После этой фразы всё для Холмикова вдруг вспыхнуло и померкло вокруг, опускаясь куда-то на сумрачное дно. Схватившись за стол, Холмиков рухнул на пол, чувствуя, как что-то тёплое течёт по его губам и подбородку. Бесцветный мужчина, недолго думая, так же горестно и тонко вздохнув, вдруг встал и выразил своё мнение по поводу ослиной рожи тяжёлым мясистым кулаком.

Воскресное утро застало его сидящим за большим кухонным столом и уронившим голову на руки. Перед Холмиковым на столе лежала раскрытая книга. Болезненный зимний белый свет лился в незанавешенные окна, и глаза от этого начинали болеть, а страницы, испещренные маленькими черными буковками, ослепляли своей яркостью. Холмиков мучительно потер глаза и вздохнул со стоном. Перед его затуманенным внутренним взором всё ещё кружились окутанные смогом картинки прошлой ночи, не стертые несколькими часами беспокойного тяжелого сна, а лишь несколько потускневшие, отдалившиеся. Ещё дальше казались теперь события предыдущего дня, и однако именно их Холмиков с болезненным усилием стремился вспомнить во всех деталях.