Антон Евтушенко - Симптом страха

— У меня тоже всё стало на места, как в тетрисе, — возликовала Нэнси. — Своей экстремистской страшилкой ты пытаешься меня укладывать в прокрустово ложе. Так вот, — почти закричала она, — укладывать замучаешься!

— И тебе плевать на «шабашистов»? — серьёзно уточнил Глеб. — Всех, кого вы вовлекла в процесс и которые пойдут под статью?

— За что? За перевод незапрещённой в России книги?

— Нет. За это не сажают. Но у Степана могут уже завтра найти компоненты СВУ — две жестяные банки из-под краски с селитрой и канистру дизельного топлива. У Тараса — липовые патенты на работу для мигрантов из Средней Азии, у Лены — пятьдесят копий перепечатки эссе «Бала сатаны на обломках России» из Федерального экстремистского списка, а у Иры…

— Но я бы никогда это не признала. И они!

— Вот это, — Глеб наложил пять твёрдых пальцев на затылок Нэнси, слегка повернул её голову и фиксировал, удерживал в таком положении, пока договаривал слова, глядя глаза в глаза. — Вот это и есть настоящее заблуждение! Как твой пример. У нас в отделе это называют творческой работой над признательными показаниями. Ответы «нет», «не знаю» и «не помню» — считаются неправильными. Сочинили бы своё признание!

— Наверно, это лишнее, — сказала Нэнси и страх скребанул по днищу сознания, мучительно настойчиво стал пульсировать, подбираясь выше. Она, перехватив и сжав запястье Глеба, медленно, почти ласково отвела его руку в сторону.

— Много пафосной пошлятины, да, но это всё что мы умеем, — будто сам себя одёрнул Глеб и, опомнившись, поспешно пихнул руки в карманы брюк. — Я полагаю, мы сможем вернуть ситуацию в безопасные рамки. Я хочу сказать, — он замешкался, осторожно подбирая нужные слова, — что мы все люди из толпы. Мы, по большому счёту, дети. Вот как в детстве, когда что-то запрещают, хочется это взять и попробовать. Естественно воспринимать любой запрет, как ограничение свободы. Это рефлекторно побуждает к стремлению нарушить запрет, преодолеть это препятствие. Только ставки выше, чем тыренные из буфета леденцы или впихнутая в рот лампочка. Кое-что посерьёзнее. Я это понимаю, именно это объединяло нашу тусовку. Ты была одной из них, ты была одной из нас…

— Нет, я не была одной из вас, ты ошибаешься. По природе своей, по душе, я завзятый конформист, совершенно не противный большинству. Люблю артельную работу, коллективный труд…

— Ты тоже человек толпы, — строго возразил Глеб, — а значит соблазн есть и у тебя. Ты в перманентном ожидании соблазна и тебе не чужда текучая природа запретного. Ты, я, остальные — мы все из поколения двадцатилетних. Мы в силу возраста определяем лицо протеста. Мы есть сопротивление, мы — оголённый нерв! Посмотри: у каждого из квартирующих на Дундича была заявка на протест. Стёпа — бунтарь-пироманьяк, у него почти болезненное влечение ко всяким взрывам и поджогам. Ира ломает положенное в обществе табу на смерть. У Ленки дьяволомания, она не столько тяготеет к культу сатанистов, сколько участвует в творческом эксперименте в столь изощрённой литературной форме. Буба партизанит в подполье, лабает на коленке запрещённую книжатинку. Каждый, находясь в толпе, ждёт расширения границ свободы, но плод свободы — это ядро каторжника. Кому-то, может, не хватает энергии, бескомпромиссности и внутренней свободы, но только не тебе.

«Нет, — со страхом подумала Нэнси, — он не расстанется со своей унаследованной от родителя мечтой раскрыть хоть раз в жизни настоящий заговор». Глеб долго смотрел в глаза Нэнси, выдерживая её исследующий взгляд. Как будто прочитал мысли, ухмыльнулся:

— Не переживай, моя кадровая скамейка очень коротка. Она ещё не закончилась лишь потому, что Гарибальди любое обещание считает вызовом. Это принцип, которому он следует. Если мы не всегда властны исполнить наше обещание, сказал он как-то, то всегда в нашей воле не давать его. А если дал, считай, принял вызов. Когда-то он принял сложный вызов — дал обещание моему отцу присматривать за мной.

— Ничего не будет, если не постараться, чтобы это было, — заметила Нэнси.

— Это не заявление в духе конформизма, — усмехнулся Глеб.

— Это универсальный рецепт не конформного, а комфортного существования, правильнее, наверно — сосуществования… со своими убеждениями.

— Подозреваю, этой фразой руководствовался Гитлер, когда торил дорожку, стараясь вырваться из толпы. Я же понимаю, о чём ты.

— Хватит! Ты ни черта, ни черта не понимаешь! Пойми, нельзя ходом вещей сейчас вытеснить чужое и установить своё, новое. Всё должно остаться на своих местах! Если ты думаешь иначе, то это очередное заблуждение! Как твой пример.

— Что это значит?

— Это значит, что твои данные неверны. Перевод не только без «почти» закончен, но и обнародован. Примерно десять часов назад я залила его в сеть. Даже твой одноклеточный страж порядка, твой продюсер Гарибальди, который обнаружил ахиллесову пяту современной молодёжи, не забыл и про меня, уже не в силах как-то повлиять на эту ситуацию.

— Блефуешь? — не поверил Глеб, не беря в расчёт и толк, зачем ей это надо.

Нэнси не стала отвечать. В конце концов, в её задачу не входило разубеждать Иванголова в обратном. В это время завёл мирную извилистую песню Guenta со своим Das Boot. Нэнси обхлопала себя, нащупала источник звука и вытащила из кармана. Заглушенный подкладкой пиджака телефон, извлечённый наружу, набрал пиковую мощность. Прежде, чем Глеб, напряжённо следящий за Нэнси, потянулся к аппарату и отобрал его, девушка успела против воли охватить мгновенным взглядом экран мобильника, на тёмной крыше превративший её в фототрофный организм, питающийся светом. На дисплее мерцала зелёная иконка телефонной трубки, сквозь которую проскальзывали, набегая, слова: «Вызывает… Работа».

Глеб тоже посмотрел в экран, глубоко вздохнул и задержал дыхание, как искатель жемчуга перед прыжком на морскую глубину. Он поднёс телефон к уху и чуть наклонил голову, слушая. Всё это время он не отрывал пытливых глаз от Нэнси. Сперва он молча слушал кого-то на том краю радиосеанса, а потом стал задавать вопросы. В основном это были высокопарные вопросы в духе риторики, вроде «Как?», «Зачем?» и «Почему?». Он получал на каждый из них от невидимого собеседника совсем не односложные ответы, потому что паузы между вопросами растягивались и нарастали, став к финалу разговора могучими и даже громоздкими.

Окончание беседы ознаменовал пробивший сырое небо снег. Шквально-бешеные вспышки ветра разметали тающие хлопья по напряжённым лицам молодых людей, выжидательно смотревших друг на друга. Глеб крутил, ставший ненужным телефон, затем стал мять и гнуть между пальцами усы и нос, словно раздумывал над какой-то неотложной задачей, не зная, с какого краю подступиться.