Дарья Гребенщикова - От меня до тебя — два шага и целая жизнь

Машкины блошиные рынки — это Садовод, и продуктовые оптовые базы. У Машки дома — дешевая мебель из прессованных опилок, и раздербаненный собаками ламинат на полу. Поля и Шурочка давно разъехались по разным комнатам, врезав — каждая при помощи своего молодого человека — замки в хлипкие двери. Машка радуется свободе, плюет на скопившуюся посуду в раковине, курит на кухне, нянчит чужих детей, если попросят, и вечно торчит в своем издательстве, получая гроши, упуская выгодные заказы — от неумения просить, юлить и быть хотя бы дипломатичной.

12 числа Глеб приводит Машу к себе домой. Она тут же впивается в очередную немыслимую Глебову находку — ой, Глебка, обалдеть! Откуда у тебя этот кувшинчик с коровьей головкой? И Глеб снисходительно — да-да! снисходительно поясняет Машке, что это — серебряный молочник едва ли не Виндзоров… ну, так уверяли, да и цена! Они ужинают на кухне, которая может повысить статус до столовой, если убрать плиту. Впрочем, Глеб не готовит еды — он заказывает её на дом. Машка великая сластена, и для нее Глеб покупает дорогие пирожные и даже ее обожаемое мороженое с настоящими ягодами. Так они и сидят, и пьют чай, и болтают, пока Глеб не начинает поглядывать на часы и не заказывает такси Машке. В коридоре он передает ей конверт, непременно белый — с деньгами для девочек, и какую-то милую сувенирную ерунду. Машка спускается на лифте, отпускает такси, спрятав «дорожные» деньги в кармашек и бежит до метро — потому что ей еще гулять с собаками. В Бирюлево. Глеб смотрит в окно, грустно качает головой, садится в кожаное кресло, у которого подлокотники опираются на головки сатиров, и думает о том, что было бы хорошо, если бы Машка все-таки вернулась к нему, забыв о том, что он сам развелся с ней когда-то — не из-за другой любви, нет. Просто так.

Сергей приезжает к Савельевым редко — едва ли пару раз в год. Савельевы давно женаты, уже выросли их дети, разлетелись по своим домам. Сергей тоже женат. И у него тоже — выросли дети. У Сергея давняя дружба с Игорем Савельевым — то рыбалка, то охота, то просто — повозиться в гараже. Наташа Савельева любит Сергея. А Сергей любит Наташу Савельеву. И эта мука длится четырнадцать долгих лет, и не будет у нее конца. Когда они встречаются, Сергей целует Наташу в щеку, а Наташа потом долго смотрит в пол, чтобы никто не увидел ее глаза. Она пытается дышать легко и говорить милые глупости, и они садятся непременно пить чай. Сергей знает, что Наташа любит конфеты «пьяная вишня в шоколаде», и всегда приносит только их. За чаем они смеются, Игорь говорит о работе, Сергей говорит о работе, а Наташа делает вид, что не замечает того, что Сергей на нее смотрит. Когда их взгляды пересекаются, она уже не в силах оторвать глаз и между ними появляется тонкая нить, высоковольтная дуга, и шипят искры и мир вокруг изменяет свои очертания. Им кажется, что Игорь слышит, как громко стучат их сердца. Они остаются — вдвоем. Это недолго. Всего несколько секунд. Игорь продолжает говорить о работе, Наташа кладет локти на стол, сцепляет пальцы под подбородком и смотрит на Сергея. На его щеку — он брился в машине, специально — для нее. Она смотрит на его рубашку — новая, а свитер — ее любимый. Она как-то сказала, что он ему безумно идет. И уже выпит чай. Наташа вспоминает что-то смешное, все трое хохочут, и она опять смотрит на Сергея — а у него глаза больной собаки. Наташа встает, выходит. Они все говорят, о работе, бензине, машинах, о всем том малозначимом, чем могут занять себя мужчины, если не говорят о женщинах.

Когда Сергей уходит, он целует Наташу в щеку, и она говорит — приезжай? И тогда он успевает только сжать ее плечо, и ничего больше.

— что-то Серега грустный сегодня? — спрашивает Игорь.

— да нет, такой, как всегда, — отвечает Наташа и идет в ванную — плакать и нюхать кончики пальцев, пахнущие его одеколоном.

Евгений Петрович Вязников стал профессором рано — этика, которой он занимался, наука темная, а уж в «нулевые» и вовсе — стала из разряда сомнительного хлама. Тем не менее, преподавал, писал монографии, учеников готовил, был рассеян, как и положено молодому профессору, носил эспаньолку, женат был на милейшей даме, специалисту по римскому праву — тоже, если вдуматься, материи — загадочной. Супруга, по иронии судьбы, его тёзка — Евгения Петровна Вяземская, обожала мужа, варила ему протертые супы и делала рыхлые безвкусные паровые котлеты. Евгений Петрович терпеть этого не мог, но, покорный ее воле, ел. Дача за ними оставалась академическая, но Подмосковье, испортившееся в последние годы до заборной неузнаваемости, раздражало их шумом и дурным обществом. В далекой Ярославской губернии был куплен нелепо огромный дом, и Евгения Петровна, обжигая длинные талантливые пальцы, ломала хворост, укладывая его в печь и, кашляя, неумело разжигала огонь. Профессор и в глубинке нашел таких же — «динозавров» от науки, «любомудров», нео-гегельянцев и слова «аксиология», «логическая семантика» перемежались за чаем с суфизмом и неокантианством. Евгения Петровна, близоруко щурясь, подавала к столу плохо сваренное варенье из земляники и ломкое печенье из местной пекарни. Философы, впрочем, предпочитали плохую водку безо всякой закуски, что придавало спорам известную остроту и едкость. Все бы и шло так — до первых дождей и грибов, не появись закономерно — молодая дама, почти девочка, соседка. Её тут же обогрели, приняли в кружок, девушка оказалась начитанной, по делу ввернула термин «ноумен», чем покорила профессора, а нежное имя Лидия, вызвавшее в памяти Евгения Петровича почему-то акацию, сифоны с газированной водой и мамин сарафан в подсолнухах, придало профессору решимости — и он проводил Лидию до калитки. Встала луна над деревенькой, кто-то плюхался в болотце, подвывали псы в соседней деревне, а с реки шла волнующая благодать июльской ночи. Лидия не поднялась, а взошла на крыльцо, и, пока она нашаривала ключ между бревен, профессор смотрел на светлую полоску на ее шее, у корней волос — Лида недавно коротко подстриглась, как мальчишка. Ночью профессору снились сны настолько яркие и подробные, что он вынужден был выйти на двор и долго сидел на скамейке в полосатых пижамных брюках, забывая шлепать осатаневших комарих.

В деревне, Евгения Петровна, отставив котлеты, принялась яростно складывать пазлы, в изобилии валявшиеся в местном магазинчике. Женечка! восклицала она, — смотри! Какое чудо! Ты прищурься! Это ли — не Вселенная? А? Во всем ее единстве и многообразии. А мы ищем какие-то буквенные символы? А все так просто! Съезди, дружочек, за хлебом, а потом к молочнице, и не забудь забрать у нее нашу банку! По пути нужно заехать к Григорьевым — что они, будут ли в субботу? Да-да, отвечал Евгений Петрович, — всенепременно так и сделаю! Когда машина, аккуратно обведя край лужи по параболе, выехала к перекрестку, профессор увидел Лиду, печатающую идеальные узкие стопы в мокрый песок — на ней были шорты и мужская вытянутая майка. Лидочка, Вас подвезти? спросил профессор, ощущая во рту горелое молоко утренней каши.