Рудольф Слобода - Разум

Я спросил, почему женщины любят мужчин утонченных. После этого риторического вопроса я уточнил, что тот, кто позволяет себя втянуть в хор, где на даровщинку по вечерам поются всякие попурри, не может быть утонченным. Такого человека нельзя считать нормальным. За музыку надо получать деньги — как и было прежде, когда музыкант кормился своим ремеслом. Нормальному человеку не всегда хочется петь — хотя бы по тем же вторникам и пятницам. Если искусством занимаются регулярно, оно должно стать обычной работой, а иначе приведет к безумию.

Жена сказала:

— А чего ж тогда ты играешь на гитаре и на флейте, если нигде не работаешь и не получаешь за это ни шиша?

— Я?! — восклицаю. — Игрой я просто воскрешаю воспоминания о тех временах, когда готовился к жизни. Да. Я хотел играть и знать все, изучить языки и способы самозащиты… а сейчас играю только ради того, чтобы расслабиться, чтобы о чем-то подумать.

— Тогда ты тоже ненормальный, — сказала жена.

Я кивнул. Добавил еще, что другие мужчины в моем возрасте уже ничему не учатся. А я читаю работы по экономике, книги по математике, астрономии, недавно я купил учебник по молекулярной биологии и патологической физиологии — короче, хочу быть ученым, ученью люди мне всегда внушали уважение. Надо признаться, далеко не все в этих науках я понимаю, мне недостает специального образования, однако мне близки многие научные проблемы, и хоть особо на их разрешение не рассчитываю, но науку не сбрасываю со счетов — словом, человек я просвещенный. Самоучка. Если кто-то думает, что оскорбит меня, назвав самоучкой, он глубоко ошибается. Никогда я и не хотел быть другим. Сократ тоже был самоучкой.

Жена заметила: те музыканты, что ходят по вторникам и пятницам петь в хоре, тоже самоучки.

— А вот и нет! Эти-то не самоучки, они входят в организацию, где чему-то учат. Даже когда поют в корчме, эти люди не преминут возвысить свой голос над остальными поющими — и в прямом, и в переносном смысле — и заметить, что-де «знают толк в этом деле», что собаку съели на нем — их хормейстер был такой-то и такой-то, он для них божество, но для сидящих вокруг певунов имя неизвестное, как говорится, ноль без палочки. Это совсем другой случай, чем мой. Такие любят похваляться принадлежностью к хору, его авторитетом, традициями и прочим.

Не успели мы закончить эту дискуссию, как сестра принесла жратву для собак.

Жена понюхала собачью еду и объявила, что золовка опять решила ее оскорбить. Готовит для собак лучше, чем для людей, а потом поучает нас, что мы должны экономить.

Я предупредил жену: если от собачьей пищи ей станет плохо, никто не будет вызывать «неотложку». Да и к тому же у нее есть достаточно другой еды, пусть не обирает несчастных животных. Но никакие аргументы не действовали — жена просто хотела доказать, что моя сестра расточительна и дает собакам пищу, пригодную для людей. Я надел зимнее пальто и пошел вылил кашу в две собачьи миски. Увидев меня во дворе, псы, забыв от радости про жратву, принялись неистово прыгать. И тотчас направились к задней калитке, думая, что мы идем на прогулку — на мне было пальто.

И черный котенок Витязослав молниеносно спрыгнул с чердака и тоже наладился на прогулку.

Весенний воздух и голубоватые дали манили меня, я отворил калитку и прошел по травяной дорожке в конец сада, к другой калитке. Собаки уже ждали там, а котенок осторожно крался в нескольких шагах от нас, на случай, если собаки, потеряв совесть, начнут его гонять. Отворил я и ту калитку — и мы вбежали на склон, на тот самый, где собирал я мусор и бумаги.

Собаки припустились по обычной нашей дороге, а котенок следом — правда, он не спешил за ними, и не только потому, что ноги у него короче, он хотел быть ближе ко мне. Осторожничал — чего доброго, заявится свирепый чужой пес или старый кот, от которых придется искать у меня защиты.

Собаки обежали весь квартал, перебудили домашних сторожевых псов, а потом взнеслись на крутой холм — к воинской будке на Скале. Солдат они боялись (особенно их овчарку, у которой нет чувства юмора), и потому Скала служила естественным барьером между нашей территорией и лесом.

Эх, незачем было и выходить на воздух! Я стоял над крутояром, видел под собой дома и крыши, словно облетал их на вертолете, и меня вдруг охватило пьянящее чувство вперемешку с печалью и болью, какое бывает после прекрасного сна о полете. Я был очень слаб, кружилась голова, и впервые в жизни мне подумалось, что природа, когда мы видим ее своими глазами, своим особым зрением, прекрасна. (А ведь иной думает, что в определенном возрасте всякие чувства притупляются.) Вспомнил об отце, как он любил это место, откуда видны дальние дали, до самых Альп, как любил здесь посиживать. Снова сжалось сердце. Но меня не покидала уверенность, что отец все-таки жил не напрасно: если он умел радоваться, а потом своим примером научил и меня воспринимать радость жизни, то во мне он продолжил себя.

Было зябко, солнце еще не грело, да и от травы тянуло холодом. Я свистнул псам (котенок мгновенно вскочил на забор) — они вернулись, Я потрепал их, успокоил и позвал домой. Чувствовалось — им хотелось еще побегать, им было мало нашей прогулки, и потому мне пришлось сыграть на их любви ко мне; я хвалил их, уговаривал проститься с привольем и вернуться с хозяином домой, где их ждет еда и водичка. (Слово «водичка» они понимают.) Котенок, увидев, что никакая опасность ему не грозит, тоже захотел, чтоб его похвалили — терся о собачьи шубы, мурлыкал и тыкался носом в их морды.

Мы вернулись, и я залез в постель.

На столе была записка:

«Я поехала в магазин, в город, приеду через три часа».

Слава богу, подумал я, смогу хотя бы спокойно поспать.

Я приготовил себе чаю, выпил и вдруг сразу почувствовал силу. Должно быть, выздоровел, сказал я себе, выйду-ка еще разок на улицу.

Я натянул толстые носки… и, натягивая их, вдруг подумал — а ведь это может быть хорошее начало фильма: Дон Жуан надевает толстые штаны и носки и вздыхает — видно, как тяжело ему жить и радоваться. Но в обществе он не ударяет лицом в грязь. Стоит ему закатиться, к примеру, в кафе…

Тут воображение мое застопорилось. Должна, наверно, прийти новая мысль и новый мотив, который нельзя раскручивать одновременно с первоначальным.

Снова представил себе картину переодевания. Жаль, что в фильме нельзя зримо показать грязные носки. В фильме обычно грязным выглядит то, что как раз начищено до блеска.

Грипп у меня еще не прошел. Стоило взять в руки свитер, как закружилась голова, Я плюхнулся в кресло.

Хорошо, что я оделся. Отворилась передняя калитка, и в сад вошел посетитель. Я обрадовался. В мгновение ока упрятал пижаму и прочие интимные вещи и пошел к двери навстречу гостю. Матё Месарош. Он был навеселе — это заметно было уже издали — и потому вошел во двор без боязни. Собаки, приблизившись, оглядели его от пят до пупа. Матё погладил, похлопал их и прошел в дом, Я усадил его в кресло и вкратце изложил историю своего гриппа. Матё сказал, что он тоже болел и пробыл пять недель в Татрах. Потом мы обсудили последние новости, я спросил о знакомых, которых он видел, а я нет. Извинившись, что в доме нет вина, я вытащил из холодильника пиво. Матё предложил пойти в корчму. Пришлось долго объяснять, что я болен — Матё этому явно не поверил. Он не признавал никаких болезней и в Татры попал по настоянию врача — его и моего товарища. Поговорили мы о Татрах и о том, как хорошо иной раз куда-нибудь улизнуть.