Рудольф Слобода - Разум

Отец описывает уроки, преподавателей. Поскольку о многих эпизодах он часто рассказывал и в течение жизни узнавал о своих соучениках все новые и новые вещи, и на эти записи наложились его более поздние впечатления. Я хорошо помню, как во время второй мировой войны он не раз говорил, что давно не видел хорошего фильма — с тех пор, как в кино не идут чешские картины. Но когда вспоминает своих учителей-чехов, он привносит в эти воспоминания и более поздние чувства, отчасти возникшие под влиянием идеологии Словацкого государства [24] Имеется в виду «самостоятельное» Словацкое государство, провозглашенное в марте 1939 г. «людаками» — членами словацкой народной партии клерикально-фашистского толка. . Тогда он получил работу, и в нем, как и во многих словаках, что заняли места изгнанных из Словакии чехов, проснулся какой-то комплекс вины и желание оправдать себя.

Есть там и такие наблюдения:

«Хорошим и добрым учителем был др. Камарит. Преподавал химию. Была у него любовница из Индостана, исключительно красивая женщина. На уроке, бывало, задумавшись, он глядел в окно на Михальскую башню и на церковь капуцинов по полчаса, не меньше. А мы из уважения к нему и к его жизни сидели молча».

Когда умерла у отца бабушка, ему пришлось прервать учение — семья едва перебивалась. Отец поехал учиться на каменщика в Ступаву.

«В начале сентября, — пишет он, — кончились мои последние в жизни каникулы. Пошел учиться к дядюшке Якубу на каменщика. Был я слабосильный, но мастера не давали никому спуску.

Помню первую работу: копали мы погреб. Ученики постарше даже посмеивались надо мной — зачем, дескать, учился, коли вкалываю теперь, как и они. В те поры часто случалось, что люди радовались, когда человека била судьба, и старались еще больше отравить ему жизнь.

Но уж когда мы стали ремеслу обучаться всерьез, мастера пошли хвалить меня — я, как никто, разбирался в геометрии и черчении. Многое делал играючи — даже, к примеру, эллипс. Мастер-профессионал и тот поверить не мог: эллипс он делал только раз в жизни — бечевкой на фирменной доске, но получился он все равно у́же, чем того желал хозяин магазина.

Ученики разных профессий обучались ремеслу все вместе: столяры, плотники и, наверное, даже портные.

Пригородный поезд из Ступавы тащился обычно медленно — мы слезали с него, шли пешком рядом и вовсю честили машиниста.

Ступавчан хлебом не корми, а дай похвалиться. Такой и Штястный был — коренастый и носатый парень. Всегда повыставляться любил — хотите, мол, я в пятнадцать сантиметров стену сложу. Да он и нынче такой, хоть у нас у обоих по шесть десятков за плечами.

С Енцингером мы терпеть друг друга не могли. Поднесь не выношу его. Несколько раз тонул он в Мораве, да всегда спасали его. Он у нас за старшего был, командовал нами на стройке. Однажды вмуровали мы окно кверху ногами. Хоть я сразу заметил оплошку, да он не послушал меня. А уж потом и мастер это увидел и целый час распекал нас. Пришлось перевертывать окно и наново вмуровывать. Енцингер всю вину свалил на меня.

Как же я обрадовался, когда перевели меня к каменщику Ланштуку. Тот любил меня и никогда не обижал. Курил трубку, табачный сок сплевывал в раствор или прямо на кладку, но только не на землю».

Отец писал свои воспоминания на правой стороне тетради, а на левой иной раз отмечал лишь текущие семейные события. Вот, например, одна такая запись от 19 августа 1969 года:

«Был у парикмахера. Поехал туда на велосипеде. Проезжая мимо шинка, увидел нашу новую тележку, привязанную к дереву. Меня аж всего передернуло: стоит моя пропавшая тележка как ни в чем не бывало. Заглянул я в шинок, и враз все стало ясно: сын одолжил тележку Винцо, третьему мужу моей законной жены, и тот нормально пользуется ею как своей. Отвязал я тележку, ремень там ему кинул, а ее отволок домой. Не знаю, что уж он почувствует, как выйдет из корчмы и увидит, что от присвоенной тележки один ремень остался. Вечером пошел я прогуляться за деревню. Два солдата науськивали пса на козу, что паслась там на привязи. Коза замоталась в веревку. Пошел я сказать об этом Веруне Толловой — ее коза. Без вины на меня напустились — будто я в чем провинился, утаил! Ну, держитесь теперь, черти!»

Две последние фразы я так и не понял. Отец, видно, обругал солдат, а они — его, а уж потом пошел к Толловой жаловаться.

Встречаются у него и эпизоды, которые теперь крайне редки, но я еще застал их. Ну, к примеру, о мужиках, что гонялись за сорванцами, дразнившими их какими-нибудь обидными прозвищами. Такой мужичок, хоть и был в дедушкином возрасте, а мог бегать с палкой за пацанами по садам и лугам два часа кряду.

Фрукты воровали без зазрения совести. Покойный Фиала, еще недавно бодрый и полный юмора шахтер, рассказывал нам, с каким увлечением рвал яблоки прямо под окном шахтерской сторожки. Даже бился об заклад со сторожем, что утащит у него из-под носа, а тот даже и не приметит. А каменщик Ланштук, отцовский «старшой», как-то приказал ему стибрить у прижимистого крестьянина молоток.

Молодежь и тогда горазда была отвиливать от работы.

Однажды мастер послал отца за «барборой» — тоже молоток, только, видать, очень большой. Возвратился отец со склада уже после смены и наврал, что кладовщик никак не мог найти «барбору», хотя на самом-то деле отец ходил купаться, припрятав молоток где-то в тростнике.

Частыми были пари, кто больше съест. Известным едоком был Диндан. Правда, однажды и он проиграл, когда побился об заклад, что съест в трактире пятьдесят вареников с маком. Его вырвало, а вся корчма покатывалась со смеху. Потеха, да и только!

«Куда только не топали пешком!» Эта фраза из отцовского дневника особо в глаза не бросается, но становится любопытной, если сегодня кому-нибудь вздумается пройти упомянутые расстояния на своих двоих.

Когда, например, работали в Карловой Веси, шли сперва два километра на станцию, потом поездом до Ламача, а из Ламача снова пешком. А воротившись домой, если не оставались, где работали, на ночь, ели на скорую руку и отправлялись в кино или в гимнастический зал. Иногда расстояние до Ступавы или Карловой Веси и обратно одолевали за один день.

Старые каменщики ходили с мешком, в котором были тяжелые инструменты, и нередко, не находя работы, тащились с ним попусту.

На пятьдесят восьмой странице своей тетради отец пишет:

«Имро Диндан, Клепох и Врзина уже умудрились на собственном опыте изведать, как прижимаются женщины. В те поры по воскресеньям бывали гулянки. И меня как-то подбили пойти. (Примечание: моей бедой был веснушчатый нос. Мне казалось, что любая девушка только и будет глядеть на эти веснушки.) Когда началась музыка, Диндан мне сказал, что идет пригласить Агнешу, а я — чтобы подошел к Катке. Хоть я и был спортсмен, но ноги у меня сделались ватные и сильно застучало сердце. Я подошел к ней и говорю: «Разрешите пригласить?» Катка была здоровущая — как прижалась ко мне, чуть весь дух из меня не вышел. Она заглядывала мне в глаза и говорила: «У тебя красивые глаза, но, кажись, ты стесняешься». Когда музыка кончилась, она не отпустила меня. Это была первая девушка, с которой я танцевал.