Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Пламень и лед.

Она, естественно, лед! Уж так повелось, что выдержку женщин мужчины называют холодностью, самоуважение — расчетом, ибо в вопросах взаимоотношения полов тон задают они, в глубине широкой души своей убежденные, что законы моногамии действительны только для женщин. Мы, божьей милостью мужчины, эротически опытные, способные также и на душевную теплоту, сим объявляем, что наша программа предусматривает: сделать девицу сожительницей, морганатической супругой, побочной женой, наложницей, временной подругой, возлюбленной, а это значит, что при отсутствии фригидности с ее стороны ничто не стоит на пути к совместным постельным радостям! А девушки, не желающие прослыть несовременными, жеманными, никудышными, учитывают это, слушаются не своей женской мудрости, повелевающей (во имя нарастания чувств) не начинать с того, что должно стать апогеем, чересчур облегчают мужчине дело, ничего от него не требуют, не подвергают его испытанию, послушно ложатся, с готовностью отдаются его величеству, дабы не разочаровать его, и как раз этим-то и разочаровывают, так как достаются дешево, сами себя превращают в уцененный товар, вместо того чтобы взять пример с фрейлейн Бродер, чье сопротивление не охладило любовь, а заставило ее разгореться еще сильнее, и из Его Величества Карла Великого сделало гораздо более симпатичного Карла Эрпа, который, познав границу своей власти, вынужден был признать de facto и de jure соседа-суверена и проявить к нему наконец должное уважение.

Они расстались без единого слова примирения!

Разошлись без компромисса, но с уверенностью, что им еще многое нужно сказать друг другу. Пусть даже в споре.

Это должно было бы заставить его задуматься.

Он и задумался, но пришел к обнадеживающим выводам. Вот это-то и усложняет оценку всей истории: эта любовь была благом — для нее, для него, для всех (исключая, может быть — может быть! — детей). Он проснулся от многолетней летаргии. Когда он спускался по лестнице и шел через заснеженный двор, у него возникло ощущение, что ему по плечу те решения, которые предстояло принять, — все решения, не только те, что непосредственно связаны с фрейлейн Бродер, Элизабет и детьми, но и относящиеся к библиотеке, которую вдруг втянул в себя вихрь его мыслей, втянул попутно, не отклоняясь в сторону, ибо Бродер и библиотека были неразрывны, как Элизабет и сад, ведь ясно, что если с одной он постоянно разговаривал о детях, подстригании живых изгородей и починке крыши, то вторая будет с ним спорить о всех ранее погребенных проектах, которые он теперь намеревался воскресить: филиал библиотеки в парке, раздел музыкальной литературы, координация с заводскими библиотеками, лекционный зал. Не алкоголь возбудил в нем такую решительность, а поражение, таившее в себе, казалось, будущие победы, спор с фрейлейн (это, по существу, незначительное разногласие без ясных позиций, которое, возникнув из мужской и вместе с тем ребяческой жажды мести, должно было завуалировать тягостность ситуации, но которое показало ему вместе с тем, что он еще умеет спорить с равными, что стоит отказаться от удобной позиции непререкаемого авторитета) и, наконец, сознание, что серьезные оборонительные действия с ее стороны не в состоянии убить его чувства. Вот удивится Хаслер, думал он, шагая под оглушительные звуки, вырывавшиеся из транзистора, с которым в открытых воротах стоял парень, до неразличимости похожий на двух других рядом с ним, потому что одинаковы были их прически, и куртки, и брюки, и ритмические движения, и прищелкивания, какими они подзадоривали Аниту. Согнув в локтях руки и приседая на полусогнутых коленях, Анита крутила задом и трясла роскошным бюстом, продолжая дергаться и тогда, когда Эрп проходил мимо и попросил молодых людей пропустить его, а они загородили проход, громче запустили радио и еще быстрее стали прищелкивать, пока он активно не попытался раздвинуть их. Он испытывал (как то бывает иногда во сне) большое желание применить свои, может быть, еще не позабытые с юности боксерские приемы, но не успел, потому что парни уже схватили его, справа, слева, за запястья, за плечо, выволокли на улицу и по веем полицейским правилам повели в участок, Анита за ними, указывая дорогу и тараторя, перемешивая объяснения, успокоения и угрозы, по безлюдным заснеженным улицам, с чьими историческими достопримечательностями (еврейская богадельня, памятник Шамиссо, у которого все еще отсутствовал нос, павший жертвой второй мировой войны, развалины синагоги, дом, где жил Гумбольдт, могила Гегеля, дом Борзига) он познакомится лишь позднее и вскоре их опять позабудет. Они отпустили его только в обшарпанном помещении, где усатый полицейский охотно согласился подробно заняться случаем, о котором ему докладывали столь многообещающие уста.

Согласно книге дежурств, это случилось в час тридцать две минуты.

И еще в течение целого часа Эрп тщетно пытался найти подходящую для себя роль.

Но ведь он дал себе зарок быть только самим собою!

Да, перед фрейлейн Бродер он не играл больше никаких ролей, здесь же он снова считал это необходимым, ибо его «я» находилось совершенно в другом месте, и для полицейского участка ему требовалось нечто вроде заместителя, который бы руководствовался его указаниями, только получались они почему-то какими-то непоследовательными. Резкий протест сменился пониманием положения полицейского, обязанного сначала выслушать до конца одну сторону; возмущение, выразившееся в заявлении о незаконном лишении свободы, уступило место напряжению воли, которое необходимо было, чтобы выдержать всю ложь, выплескиваемую Анитой на него и на его боготворимую; выражение отчаяния на лице, с покачиванием головой, при робкой попытке прервать поток женских слов («Послушайте, пожалуйста, товарищ младший лейтенант…») перешло в улыбку покорности, после чего он подпер усталую голову рукой и окончательно принял позу выжидающего. Исповедуемая газетами мысль, что позиция стороннего наблюдателя несостоятельна, здесь блестяще подтвердилась: Эрп не произвел на полицейского никакого впечатления, так как сердцем он был не здесь. Но в этом его не следует упрекать, ибо нельзя одновременно быть сердцем и тут и там, да и, в конце концов, это связано с особенностями различных характеров: иной больше склонен как раз к созерцательности, в том числе и по отношению к собственному «я» и никто не может перепрыгнуть через собственную тень, даже те, кто думает, что им это удалось, продав свою тень некоему серому господину [18] Намек на героя фантастической повести немецкого писателя Шамиссо (1781—1838) «Необычайные приключения Петера Шлемиля», который продал свою тень дьяволу. .