Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Анита хорошо подготовила свою месть. Одежда ее была скромной, но подчеркивающей формы, речь проста и искренна, обвинение веско и продуманно. Она многому научилась у Пашке: этому тону чистосердечия, смешанному с едва-едва ощутимой почтительностью к должностному лицу, стремлению к объективности, через неравные промежутки времени захлестываемой потоками нравственного негодования, подчеркиванию своей некомпетентности, кроме того, у нее было то, чего не хватало ее так называемому отцу: соблазнительная фигурка и целомудрие, особенно трогательные потому, что противоречили одно другому, создавали некое несоответствие, о невозможности ликвидировать которое тут же, на месте, мог сожалеть любой мужчина (а значит, и народный полицейский). Итак, сия перезрелая невинность, возвращаясь с веселого вечера в молодежном клубе, увидела, как этот человек, член партии (взгляд на отворот пиджака со значком), женатый (взгляд на правую руку), шатаясь («сильно накачавшись»), направился от дома к машине, сел за руль, включил мотор и поехал бы, если бы она и трое ее друзей детства решительно не схватили его («сцапали за шиворот») и не привели сюда. Может быть, они не имели на это права. Но сидеть в пьяном виде за рулем («хорошенький дух от него, чуете?») — это ли не преступление? И разве не обязан каждый гражданин, в том числе и молодой, предотвращать преступления? «Но дело-то не только в этом!» Тут еще кое-что, о чем девушке говорить неловко, хотя бы потому, что она не знает подходящих слов, приличных, официальных, а только такие, что слышит дома и на улице, но сказать нужно, уж полиция поймет. Человек этот возвращался от девицы, от барышни, женщины или… как тут лучше сказать, ну, она живет одна, подъезд Б, у Вольфов, и принимает не только этого мужчину, в то время как бедные жены, наверно, дома льют слезы, но до этого полиции нет дела, нарушение супружеской верности ведь не карается законом. А может, все-таки карается? Понять этого Анита не может, ведь браки заключает государство, оно и расторгает их, если нужно, однако должно же оно и охранять браки, но это ее и жителей дома не касается, а речь идет об этой чистюле-фрейлейн и о репутации дома и улицы, все еще страдающей от наследия прошлого, тут уж каждый должен быть бдительным, даже если и не знаешь что-то определенное, сигнал никогда не помешает, а если он окажется ложным, тем лучше. («В таком случае считайте, что я ничего не говорила».) Вот так все и было, и пусть-ка этот человек попробует что-нибудь отрицать; машина все еще стоит там, занесенная снегом, конечно, даже стекла он не попытался протереть сначала. Анита скромно отступила на шаг, стала между своими безмолвными спутниками, и ротик ее, даже закрытый, был прелестен, так что порицание за чрезмерное усердие прозвучало очень мягко, а жалкие попытки Карла что-то опровергнуть не возымели никакого действия. То, что о наказании речи не могло быть, поскольку человек, в конце концов, не поехал на машине, Анита понимала, ей было достаточно, что дело запротоколировано. Бродер фамилия той дамы, ее — Пашке, вот удостоверение! «А теперь — марш в постель! Спокойной ночи!» Анита сделала даже нечто вроде легкого книксена, и тут на ее долю достался еще один неожиданный триумф. У Карла не было при себе удостоверения. Оно осталось в портфеле, забытом им в библиотеке, где Анита задержала Эрпа в 19 часов.

В то время как заместитель Эрпа внешне реагировал на происходящее, сам Эрп все еще лежал на кровати фрейлейн Бродер и продолжал дискуссию, которая приобретала для них обоих все большее значение. Поскольку его аргументы теперь никто не опровергал, он счел их слишком меткими и ценными, чтобы оставить только в голове. И потому он собрал их воедино и, вместо того чтобы спать, через несколько часов (после разговора с Элизабет) изложил в письме, письме № 2, имевшем, правда, дату и подпись, но тоже без обращения и состоявшем лишь из обрывков мыслей, которые он не упорядочил, потому что они не поддавались упорядочению. Выглядело все это так.

«Величайшие события в жизни кратки и однократны: рождение и смерть. Не есть ли страх перед краткостью и однократностью любви страх перед ее величием?

Она любит реальности? Опьянение — одно из них, как и отрезвление. Скорее всего она не любит их, она их боится.

Лишь одно желание неосуществимо: чтобы все осталось таким, как оно есть. Сожаления достоин тот, кто при виде накрытого стола не может не думать об объедках, грязных тарелках, обглоданных костях и пятнах на скатерти.

Очень редко встречаешь человека, с которым стоит спорить.

Жизнь в собственном, строго реальном смысле может ведь быть только одним — сознательным существованием в настоящем времени. Живет ли вообще тот, кто не в состоянии стоять на грани прошлого и будущего, неустрашимо, без головокружения, забыв об опыте и предвидении?

Бывает ли такое: женщина, слишком умная для любви?

Вернейшее средство против большой любви — поддаваться малейшему искушению.

Событие: когда ему становится ясно, что то, что она говорит, заинтересовало бы его даже и в том случае, если бы она не была женщиной.

Правда о спящей красавице: она разбудила принца, который ради собственного спокойствия насадил живую изгородь между собой и миром».

Все это он придумал во время обвинительной речи Аниты, и даже гораздо больше, но кое-что в письмо не включил, например такое: каждая попытка совращения построена на лжи. Вероятно, фрейлейн Бродер перевела бы «ложь» словом «иллюзия» и увидела бы в этом подтверждение своего тезиса о несовершенстве наслаждения, а может быть (что было бы еще хуже), и угадала бы, о чем он при этом думал: об Элизабет. То, что ее имя никогда не произносилось ими, было ложью, ложью посредством умышленного умалчивания. Во время их ночного разговора он ежеминутно вспоминал женщину, с которой прожил двенадцать лет, — сравнивая, доказывая или опровергая.

Он мог сказать о ней только хорошее, но чувствовал, что момент для этого неподходящий.

Это был лучший из всех моментов. Впоследствии его объяснения почти не тормозили ход событий. Он никогда не клеветал на Элизабет, никогда не приписывал ей вины, которой за ней не было, из честности, конечно, но и из тактических соображений (направленных против него же). Однако в этот вечер главной причиной его умолчания было то, что имя ее стало бы барьером между ним и фрейлейн Бродер. До тех пор пока он еще мог надеяться на победу, он должен был низвести до минимума чувство вины у нее, он не смел наделять привлекательными чертами обманутую, он должен был дать ей, обманывающей, возможность представить себе домашнего дракона, мещанку, саму фригидность или же нимфоманку, обманывать которую было бы только актом справедливости. И он знал: имя его жены в устах любимой было бы лучшей защитой от него.