Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Он хотел ее забыть.

Без сомнения, бывали моменты (особенно утром, в те самые пять минут, между звонком будильника и вставанием), когда он искренне желал забвения, но на том все и кончалось, невозможно было внушить себе, что он вот уже несколько недель избегал район севернее Острова музеев, даже не искал глазами коллегу Бродер и обращался с ней, как с Вестерман или Айзельт или как с вечно следящим за ним Крачем, потому что предпринял храбрую попытку прекратить запретные отношения, он слишком хорошо знал, что то были всего лишь остатки рассудительности и почти инстинктивной мудрости, которые предписывали ему сдержанность. И видел ее результаты. Крач, начав нервничать, опустился, себе во вред, до мелких, злобных выходок, сплетня зачахла за отсутствием пищи, Хаслер больше ни слова не говорил об этой истории, хотя почти ежедневно сидел рядом с Эрпом, чьи дополнения к новому годовому плану (рожденные на лестнице подъезда Б) нужно было согласовать с бюджетом, а фрейлейн Бродер, волю которой он теперь уважал (с задней мыслью: пока это ей не надоест), и виду не подавала, что обижается на него за что-то. Это было не много, но все же вполне достаточно для того, чтобы взошли ростки надежды, могущие разрастись в раскидистые деревья, знай он, что вечерами она ждала его — в самом начале со страхом перед ним, ибо облегчение, которое, как она надеялась, должно было дать его отсутствие, не приходило, а приходило скорее беспокойство, снова рождавшее страх, теперь уже страх перед самой собой, перед чем-то неконтролируемым в себе, что может вдруг восстать, захватить власть, вопреки ее желанию изменить направление ее воли, толкнуть к Эрпу, на путь любовницы шефа, побочной жены, разрушительницы семьи, виновницы супружеских скандалов, на жуть лжи, любви на час. Она ведь все понимала. Почему же ее чувства не подчинялись разуму? Откуда эта тревога, это ожидание по вечерам? Почему она так часто выглядывала во двор, прислушивалась к каждому шагу на лестнице? Почему в свободные вечера сидела теперь без дела у окна, пересчитывала дымовые трубы, которые (и не двигаясь с места) могла видеть (их было 36), следила за столбами дыма, вздымавшимися над ними, смотрела на серое небо, казалось, темневшее, когда белая чайка пересекала его в полете. Почему теперь утренние поездки в трамвае стали иными? Разве прежде она никогда не замечала, как огни музея и цветные огоньки речных судов, еще не померкнув, нависали в предутренней мгле над водами Шпрее, а над крышами уже светился день и редкие мышино-серые облака проплывали совсем близко по безмерно глубокому бледно-голубому небосклону? Такие вопросы она задавала себе и, конечно, знала ответ: тело предъявляло свои права, ничего не поделаешь, такой уж у нее возраст, но ведь можно найти и эрзац, быть может, даже совсем незнакомого мужчину, который потом и не покажется на глаза, не помешает работе, не вызовет никаких конфликтов, лишь чуточку отвращения и заново переживаемую радость одиночества. Почему Эрп не чужой? Тогда она могла бы безбоязненно мечтать о его пальце на своей шее! Но не только в этом дело. Ей хотелось задавать ему вопросы, его ответы, вероятно, снова рассердили бы ее, даже наверняка, они были обусловлены одной лишь практикой, в них чувствовалась ограниченность, недостаток принципиальности, но зато и избыток опыта, которого так мало было у нее, а уж она сумела бы вылущить зерно из шелухи. Она часто спорила с ним, иной раз гневно, нетерпимо, потому что знала, как он будет реагировать на ее доводы, козырять своим возрастом, своей зрелостью, своим опытом, своей мужественностью, своим мнимым превосходством. Все это бывало отвратительно, хотя она, конечно, побеждала, ибо он никогда полностью не отдавался спору, всегда отвлекался на флирт, который был для него важней, и тем самым унижал ее, потому что ставил на одну доску с любой дурой, — этот задавака, эта тошнотворная помесь тщеславия, мании величия и эгоизма, этот самодовольный, благоденствующий партиец, которому при собственном доме и автомобиле не хватает еще любовницы, и ее-то он после поражений в ближнем бою теперь пытается завоевать письмами. (Как чудовищен милитаристский жаргон в устах девушки! Откуда он?) Однако в его афоризмах она уловила некоторые новые нотки, понравившиеся ей, а то, что он (не считая первого дня) сумел корректно держаться на службе, принесло облегчение. Но его письмо № 3, классическое любовное письмо, бесспорно прекрасное, трогательное при всей своей мудрости, очень напугало и раздосадовало ее, потому что в нем, несмотря на кажущуюся искренность, проглядывала лживость: ведь он выносил за скобки всю потенциальную грязь и делал вид, будто герр Эрп и фрейлейн Бродер одни на свете, будто сразу наступит сплошная благодать, как только она откликнется на его чувства. Само собой разумеется, она не ответила. Она ни разу не написала ему письма.

Это было уже во второй половине декабря, незадолго до рождества. Каждый день Карл сочинял письма фрейлейн Бродер, но не писал их. А когда все же написал, то сделал это словно по принуждению. Он не собирался отсылать письмо, лежавшее заклеенным на письменном столе. И тут дочурка Катарина увидела его и изъявила готовность бросить в почтовый ящик. У Карла не хватило мужества удержать ее, потому что она потребовала бы объяснений. Катарина наклеивала марку, читая при этом по слогам, нараспев, как первоклассница, адрес. «Ну иди же!» — сказал он нетерпеливо.

Письмо перед нами, но мы его утаим. Ибо всякое любовное послание содержит в себе нечто смешное — вовсе не потому, что представляет собой плагиат. Да и кто не совершал плагиата в подобных случаях! Эрп просто переработал классическое наследие. Отправной точкой была взята «Близость любимого» Гёте («Все ты в мечтах, встает ли дня сиянье…» [19] Перевод М. Сандомирского. ), но в прозе, конечно, действие из Веймара перенесено в Берлин, из тысяча семьсот девяносто пятого передвинуто в тысяча девятьсот шестьдесят пятый, наполнено атмосферой библиотеки и поселка на Шпрее, так что осталась только схема: что бы влюбленный ни делал, все он делает с мыслью о любимой.

Так оно и было!

Да, даже в сочельник, когда Карл перед горящими ожиданием детскими глазами зажигал свечи. Но для описания этого требуется новая глава.

Купол собора, увенчивающий громаду каменной безвкусицы, зелен, как деревья в Люстгартене, под которыми проходят торжественным маршем пестрые, словно попугаи, военные, окруженная роскошными колоннами биржа красна, Шпрее голубеет, как Дунай в знаменитых вальсах, буксиры украшены разноцветными флажками, дамы под колоннадой Национальной галереи щеголяют в шляпах с цветами и перьями, желтое солнце сияет над замком: кайзеровский город в кайзеровскую погоду, обрамленный позолоченными гирляндами, большими и тяжелыми, — Анита совсем запыхалась, отдыхала на втором и четвертом этажах, а в комнате поставила картину на стол и рухнула в кресло. «Приветик от папаши и веселенького вам праздника, а эту вот красотищу он вам дарит, настоящее масло, все время валялась у нас на чердаке. Здорово у вас тут, и столько книг, только тесновато немножко, для картины, хочу я сказать». Размеры картины и в самом деле были устрашающими, не менее страшна и пестрота, кто-то извел массу дорогой краски — дилетант, маляр, но, пожалуй, не дурак, если понимал, как красноречиво все это — замок, и военные, и собор, и биржа — в таком вот тесном соседстве. Теперь все выглядит иначе, нет больше биржи (какое счастье), нет больше замка (немного жаль), нет военных (новый караул еще не появился), нет больше купола на соборе (какое несчастье, что все остальное еще сохранилось), нет солнца, нет людей, деревья в Люстгартене голы и черны, Шпрее сера, улицы и крыши музеев белы, потому что снег валит вот уже несколько часов, как и полагается в сочельник. Ограду набережной ожерельем унизали чайки, под мостом утки и чирки сплылись на собрание, лебединая пара скользила к западу, вниз по течению, к Хафелю, Эльбе, Северному морю, но, наверно, не дальше Дома конгрессов (Запад), что было бы бессмысленно, ибо и там сейчас никто не ожидал их с кормом — ни бухгалтер с остатками завтрака, ни школьник с бутербродом, ни старуха с кульком хлебных корок, не проходили там ни заседание бундестага, ни съезд землячества, ни конгресс орхидееводов, ведь был сочельник, тут и в политике наступает антракт (христианская Америка в это время даже не кидает бомб на Северный Вьетнам), немец сидит дома, в том числе и западный берлинец, если он, снабженный пропуском, сигаретами «Стайвизант», бананами и кофе, не поедает у сестер, братьев, племянников и теток на Востоке, под тюрингскими елями, гусей, которые ничуть не хуже гольштинских, зато дешевле, а кофе здесь, напротив, дороже в противоположность квартирной плате, — все это питает рождественскую беседу, когда кончают с песнопениями и подарками, а по телевизору показывают лишь церковные хоры и оперу или балет, тогда уж ни у кого не остается времени для водоплавающих птиц, если только человек не столь свободен и одинок, как фрейлейн Бродер, которой, впрочем, тоже нет дела до лебедей и нырков, у нее даже булочки нет с собой, и думает она не о бедственном положении птиц, а о бирже, где погиб ее брат, о картине, скорее всего принадлежавшей когда-то Вальштейнам и не подходящей для ее тесной комнатки, думает об Аните и так, кружным путем, доходит до отца семейства — Эрпа, который, одному богу известно почему, произвел большое впечатление на Аниту, пришедшую, собственно (картина — весьма тяжеловесный повод), лишь для того, чтобы выведать, отчего это его больше не видно в подъезде Б, она подумала, что между ними все кончено, и решила — чтобы поднять свои акции — заняться чтением книг (ибо это была единственная сфера, где она чувствовала превосходство Бродер). Пока библиотекарша-практикантка доставала книги для жаждущей образования работницы, та простодушно рассказала о ночном приключении Эрпа с полицией, и фрейлейн вдруг поняла, почему он больше не приходит, этот трус, — жена вывела его на чистую воду, он покаялся и теперь не смеет появляться у нее, ну и ладно, не надо, хорошо, даже очень хорошо, это от многого избавит ее: от потери времени, от страха и, главное, от боли, теперь еще не слишком сильной, ее уже немножко занесло снегом, прощай, гордый лебедь. Да и что, собственно, произошло? Его палец касался ее шеи, они выпили и поговорили и пытались узнать, что каждый скрывает под маской, вот и все, к счастью, а теперь и этого нет, и электрички по-прежнему ходят в Шёнефельд, Эркнер, Штраусберг, телевизионная башня растет, поднялась уже выше шпиля Мариинской церкви, через год Старый музей будет восстановлен, городская библиотека переедет в новое здание, и завтра люди с праздничными лицами заполнят Оперное кафе, оживят Фридрихштрассе, сама она будет работать, как всегда, лет через пять начнет учиться дальше, а через десять так же будет стоять — еще не раз — здесь, на Вайдендаммском мосту, исподтишка поплевывать на буксиры, идущие из Бранденбурга или Гамбурга, летом наблюдать за рыболовами, а зимой кормить чаек. Здесь обручился Фонтане [20] Теодор Фонтане (1819—1898) — немецкий поэт и романист. . Кому она это говорит? Людей поблизости не видно, лебеди проплыли, наверно, уже достигли рейхстага, где, может быть, их покормили пограничники. У Ораниенбургских ворот она с удовольствием пересекла, в нарушение правил, безлюдный перекресток, там, где когда-то были Гамбургские ворота, и вошла в телефонную будку (свет в ней, конечно, не горел), чтобы пожелать кому-нибудь счастливого праздника, ведь сама она была счастлива, что избежала опасности, размеры которой представила себе только сейчас, когда почувствовала, что боль, причиненная его отсутствием, слаба лишь относительно, — боль эта оказалась достаточно сильной, чтобы погнать ее от испорченного автомата к другой будке: ей было совершенно необходимо услышать голос приятельницы или сослуживицы. Но, открывая дверь, она в свете уличных фонарей увидела направляющегося к ней мужчину, хотела закрыть дверь, или убежать, или остаться на месте. Однако смогла только одно — пойти ему навстречу.