Гюнтер Бройн - Буриданов осел

У Хаслера было скверно на душе. Из-за сердца он остаток ночи провел без сна, и, как всегда после перенапряжения, у него болела культя. Но самое неприятное чувство вызывала мысль о предстоящем разговоре с Карлом, на который он решился ночью, хотя понимал, что было бы лучше переждать несколько дней. Еще больше убедился он в этом, когда увидел их обоих, сидящих рядом и спорящих как ни в чем не бывало. Он испытывал неправедную, неразумную злость против Карла, втянувшего его в эту историю.

Оснований для злости у Хаслера было достаточно. И достойно удивления, что он сумел подавить ее, выжидая конца перебранки этих двоих, и даже оказался способным оценить точность аргументов коллеги Бродер. И если потом (наедине с Эрпом) он не нашел обычно свойственного ему добродушного тона, кто его за это осудит!

Карл лучше владел собой. «Исповедь, отпущение грехов или сразу анафема? Что сейчас будет?» — поинтересовался он, но Хаслер раздраженно отмахнулся и грубо напрямик спросил: «Ты твердо решил угробить свой авторитет? Всем все известно про вас». — «Только не мне», — ответил Карл, что Хаслер понял неправильно. «Из переходного возраста ты как будто уже вышел!» — «В чем ты меня упрекаешь?» — «Во-первых, ты обманываешь свою жену». — «Это тебя не касается». — «Ты так думаешь, товарищ Эрп?» — «А во-вторых?» — «Никаких во-вторых, одно связано с другим. Ты пренебрегаешь своими обязанностями руководителя». — «Ты хочешь сказать: злоупотребляю своими правами. Но ведь и ты, в конце концов, согласился с моим решением в пользу Бродер». — «Потому что не знал, что между вами происходит». — «И теперь ты вдруг счел решение ошибочным?» — «При таких обстоятельствах — конечно». — «Стало быть, ты понимаешь, что она больше подходит?» — «Даже если бы она подходила в десять раз больше, при таких обстоятельствах нельзя принимать решение в ее пользу». — «На этот счет у меня другое мнение». — «В таком случае вопрос следует передать на рассмотрение в вышестоящие инстанции». — «Итак, ты угрожаешь, вместо того чтобы убеждать». — «Я хочу тебе помочь. Что будет дальше? Тут уж ничего не скроешь, Крач об этом позаботится. Есть только один способ, ничем не жертвуя, уладить все: откровенность. Ты объяснишь коллегам, что слухи не соответствуют истинному положению вещей». — «Этого я не могу». — «Сможешь, если образумишься». — «Образумиться — значит быть нравственным, чистым, порядочным, верно? Но так ли это было бы в данном случае, вот в чем суть». — «Другой возможности избежать скандала нет, а он повлечет за собой жертвы». — «Без сомнения. Но ты никак не можешь понять, что для меня дело не в том, чтобы избежать скандала, а в большем». — «Значит, дело зашло так далеко?» — «Да, так далеко». — «Но чем, боже ты мой, все это кончится?» — «Дай мне время». — «Охотно, если бы это зависело от меня. Но боюсь, от меня ничего не зависит». — «Я постараюсь избегать всего, что может дать пищу сплетням». — «Если бы училище и отдел кадров не были уже поставлены в известность, я постарался бы изменить решение, принятое в пользу Бродер». — «Этого я не допущу, скорее сам уйду». — «К счастью, этот вопрос будешь решать не ты». — «Прошу тебя, дай мне время!» — «Оно нужно тебе для себя?» — «Да». — «Хорошо. Но когда будешь думать, вспомни о детях». — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!» — «Приятного аппетита!»

Последнее произносили подметальщики, вновь отправлявшиеся в уличную слякоть. Соседний стол опустел. Хаслер тоже торопился. Женщина, убиравшая со столов, заметила одиноко сидящему Эрпу, что суп, видимо, не пришелся ему по вкусу. Потом вернулась за своей книгой фрейлейн Бродер и похвалила Эрпа за то, что он ночью не поехал на машине. Эрп спросил разрешения вечером ненадолго зайти к ней, ведь ему нужно забрать машину, но фрейлейн Бродер покачала головой, пробормотала что-то о нетопленой комнате, о желании лечь пораньше спать и удалилась. Эрп подождал еще несколько минут, а потом последовал за ней и усмотрел нечто весьма героическое в том, что не пошел ее провожать.

А что же с историей про осла?

Когда Риплоз на улице прощался с остальными, он через лазерные лучи и открытые стойла уже почти добрался до сути дела, то есть до схоластики. Может быть, в монологах по дороге в свою библиотеку-для-одного-человека он и разъяснил притчу. Это неизвестно. Но длинноухое животное в тот день еще раз напомнило о себе. Когда Эрп (после того как перелез через забор старого еврейского кладбища, по снегу добрел до нового надгробья горбатого ученого и долго простоял там с окоченевшими ногами, уставясь на окно Бродер) наконец-то дошел до своей машины, он увидел на обледенелом капоте меткую надпись: «Кто прочел, тот осел!»

Хвост пронесшегося над Польшей антициклона пригнал с юга в Германию волну теплого воздуха, превратил снег в грязную воду, стекавшую в водостоки, уходившую в песок, поднявшую уровень воды в Шпрее на несколько сантиметров, занавесил город облаками, удлинившими утренние и вечерние сумерки, вызвал у дворников и пограничников оживление, на детей навел уныние, придал неуместный вид рождественским украшениям в витринах, увеличил потребление электроэнергии и предоставил огородникам последнюю возможность подготовиться к зиме. Чайки между зоопарком и краеведческим музеем кричали уже не такими голодными голосами, на лужайках перед безносым Шамиссо суетилось птичье население столицы (вороны, галки, черные дрозды, голуби, воробьи), из уличного пейзажа временно исчезли меховые шапки, снова на свет божий появились девичьи ноги, фрау Вольф могла, не боясь замерзнуть, по часу болтать с фрау Гёринг на лестничной площадке, Пашке торчал (в шерстяной шали и заношенной почтовой фуражке) в открытом окне, тщетно поджидая Карла, который (не в силах читать, писать, слушать радио) каждый вечер, каждую субботу и воскресенье (если не объяснялся с Элизабет) работал по дому и в саду и старался забыть фрейлейн Бродер.

Можно сказать и по-другому: поскольку сосредоточенность за письменным столом исключала грезы о счастье в комнате фрейлейн, а Карл слишком охотно поддавался соблазну мысленных оргий, он ринулся в физический труд, который, допуская двухколейность, сочетал полезное с приятным, даровал, не отнимая блаженства видений, спокойную совесть и лишь для Элизабет был жестоким испытанием, так как она (к этому времени) уже сама не знала, надеяться ей на возврат к старому или страшиться его. Заделывая чердачные люки, устанавливая мостки между дымовыми трубами на крыше, чистя водосточные, он думал о волосах и глазах фрейлейн Бродер, о ее бровях и пальцах, их поглаживающих, а Элизабет в это время говорила себе: стал бы он возиться с крышей, если бы действительно собирался уйти? Он чинил жалюзи, смазывал раздвижные рамы, заменял треснувшие кафельные плиты и при этом видел, как фрейлейн Бродер переходит своей неповторимой походкой от кресла к печке, видел ее профиль, щеку, прижавшуюся к кафелю, и ее шею, по которой скользил его палец, а Элизабет была уверена: он устраивается заново. Он перелопатил перегной (разве весною, когда понадобится перегной, он намерен еще быть здесь?), подрезал фруктовые деревья в прорежал их (значит, думает о будущем урожае яблок?), колол дрова, сгребал уголь, укрывал розы, красил кукольный домик Катарины, вставлял новые спицы в велосипед Петера и слышал при этом голос фрейлейн Бродер, отвечал ей, объяснял свои действия (перегной, знаете ли вы, дитя города, нужно почаще перелопачивать, загустевшую краску можно разжижать водой, все дело в плодоносящих ветках, подпорки для розовых кустов должны быть из крепкого дерева, иначе они сгниют в земле), он даже говорил ей «ты», но имени ее произнести не мог, придумывал ласковые прозвища, хоть все они не подходили, а Элизабет в это время спрашивала себя: почему он каждый вечер вовремя возвращается домой, а не идет к той? Да, почему, собственно?