Гюнтер Бройн - Буриданов осел

Родители Элизабет приехали еще утром, вскоре после того, как Карл отправился на службу. Детям разрешили перенести из машины в дом пакеты с подарками. Для рассказа о новостях (пограничный контроль, повышение пенсии, планы летних путешествий, рост квартирной платы, празднование рождества в страховом обществе, день рождения тетушки Мими) матери хватило затянувшегося завтрака. «А как вы поживаете?» — «Ты же видишь, мама, все здоровы». К счастью, работы хватало. Отец тем временем с тихой грустью осматривал сад, и, за исключением осыпавшегося берега, не нашел, к чему придраться. Точно к обеду приехал Карл. Потом женщины занялись кухней, дедушка пошел с детьми в лес, Карл наряжал елку. Раздача подарков началась рано. Горели свечи, дети читали стихи, все пели, женщины плакали, благодарили друг друга, обнимаясь, целуясь, дети играли, дедушка начал рассказывать о временах, когда хлебец стоил два пфеннига, а шнапс — грош. Карл перебил его вопросом о тогдашнем заработке рабочего. В ответ на дерзкий тон Карла тесть вставил в свои поучения о доходах восточно- и западногерманских страховых служащих «зону», на что Карл отомстил ему «НДП», результатом чего явилась «стена», вызвавшая в свою очередь «Штрауса». Когда же отец Элизабет замахнулся на Ульбрихта, Карл больше не выдержал, встал, хлопнул дверью, надел пальто, сел в машину и уехал.

Довольный, что наконец-то удалось достичь этого!

Чего?

Вызвать ссору и действительно почувствовать давно запрограммированное возмущение реакционностью родственников, то есть получить алиби, удостоверяющее его право на бегство и на обращение к новому, прогрессивному, молодому.

Он просто не был больше в состоянии играть роль отца семейства и зятя. Годами он ради Элизабет соблюдал бесчестное идеологическое перемирие, на все поклепы отвечал молчанием или покорно со всем соглашался. После внутреннего разрыва с Элизабет ничто больше не обязывало его к этому.

Так он оправдывал свое поведение, направляясь по заснеженным улицам в город. Он был, как уже сказано, мастером самооправдания; не способный противиться чувствам, он всегда находил уважительные причины для того, чтобы безрассудно поддаваться им. Катарина бежала за ним до дверей. «Ты скоро вернешься?» — «Конечно!» Он и сам верил в это, ведь он хотел только увидеть фрейлейн Бродер, пожелать ей счастливого праздника и уйти. Поднимаясь по лестнице подъезда Б, он опасался холодного приема, а когда (после десятикратного нажима на кнопку светового автомата, то есть через двадцать минут) спустился вниз, почувствовал себя преданным ею, одиноким, бездомным, бесприютным, целиком отданным во власть ежегодным приливам рождественской сентиментальности, подкарауливавшей его весь день. Взгляда на празднично освещенное окно Вольфов рядом с темным окном Бродер было вполне достаточно, чтобы напомнить ему раннюю смерть матери, погубленную войной молодость, печальные рождественские вечера с отцом; снежные шапки на уличных фонарях пробудили сожаление о той рождественской ночи, которая могла бы стать решающей, будь у него больше решимости, теперь же она служила лишь поводом для трогательных воспоминаний — о медсестре Ингеборг, которая в последнюю военную рождественскую ночь вместе с Карлом Эрпом, почти двадцатилетним солдатом, рядовым мотопехоты (мотострелок — так это теперь называется), едет из Берлина в Бранденбург, во время воздушного налета приникает к нему плечом, потом проникается доверием: она приехала (не имея отпуска) с Восточного фронта (куда он должен отправиться на следующий день) и намерена дома дожидаться конца войны; после долгих блужданий в ночи среди заснеженных готических строений, после поцелуев на паперти собора, клятв под статуей Роланда она проводит с ним ночь в заброшенной усадьбе на болоте, что соответствует его давним мечтаниям, возбуждает, но и утомляет, потом утром узкоколейка увозит ее, он стоит в темноте, машет в темноту, позволяет отправить себя на фронт, осел, и с тех пор еще больше, чем прежде, страдает хронической рождественской грустью.

Когда Карл увидел фрейлейн Бродер выходящей из телефонной будки, он был двадцатью годами старше, а значит, сдержаннее и потому не напугал ее излияниями чувств и клятвами, но и не притворился холодным и спокойным, не упомянул о случайности и неожиданности, прикинулся — нет, был непринужденным, свободным, естественным, без маски, не старался скрыть свою огромную радость, высказал ее, пожелал, как и собирался, счастливого праздника, сказал что-то о снеге, скрадывающем звуки, о елках за окнами, размягчающих душу, и готов был распрощаться, а она все спрашивала себя, действительно ли он на этот раз без павлиньего хвоста, которым обычно любил покрасоваться, или же она просто ничего не замечает, потому что радость вновь обретенной опасности туманит ей взор. Итак, он говорил, с легким отзвуком бесповоротности, прощальные слова, был при этом совсем другим, не таким, каким она его знала, — не тщеславным, ироничным по отношению к себе, не бравирующим показной мужественностью, даже пошел не как обычно (в сторону Розенталерплац, где из-за семейства Пашке оставил свою машину), пошел, попрощавшись, как парень с парнем, на ходу бросил «Привет!», полуобернулся, поднял для приветственного взмаха руку, но помахать не успел, потому что она (боясь боли безопасности) что-то сказала. Если у него есть время, сказала она, она охотно побудет с ним еще немного.

Она сказала это просто, совсем как всегда, но если бы это был фильм, тихо и нежно заиграли бы скрипки, опера не обошлась бы без труб и литавр, а для романа потребовалась бы по крайней мере новая глава, чтобы подчеркнуть многозначительность момента и избежать трудностей при описании последующих часов. Для нашего рассказа это тоже был бы выход — разом достичь главы 14 и начать ее словами: «Когда на следующее утро они проснулись…», — а все остальное предоставить воображению читателей. Но это ведь значило бы, пожалуй, подчинить реальность (специфическую реальность Эрп — Бродер) произволу субъективного толкования, чаще всего превратного, поскольку у каждого свой собственный (обусловленный полом, социальным положением, происхождением, возрастом, состоянием здоровья, питанием и, возможно, даже временем года) мир представлений, лишь в исключительных случаях близкий к реальности. Ведь любая фантазия зиждется на опыте. А каков он? Бывают любители торжественности, которых разочаровывает деловитость, бывают любители деловитости, которых раздражает торжественность, встречается чувствительность, страдающая от грубости, попадается амазонка, мечтающая о подчинении и наталкивающаяся на властолюбие, воздыхатель, которого приводит в смущение веселость; этот не выносит запаха, та — разговоров, тут один слишком большой, другой слишком маленький, одна слишком узкая, другая слишком широкая, тут суть оказывается в том, в чем он ее не ищет, в чем она ее не находит, там к делу примешивается страх, и комплексы, и растерянность, стыд неуместен или желателен, но отсутствует, то двое любящих забираются под одеяло и просыпаются чужими, то она больше не в силах отвечать на его вопросы, или он закрывает глаза, чтобы видеть другую, а не ту, что держит в объятиях. И все это заполняет пробел, сделанный автором, накладывает на золотистые тона рождественской Святой ночи серый цвет осложнений, зеленый цвет страданий, черный цвет разочарования. (Исключение составляют, может быть, только юнцы, подменяющие опыт страстным желанием. Так в ту ночь и было сказано: «Это то, чего ожидаешь в семнадцать и на что потом уже не надеешься!») Вот почему здесь следует избежать обычного пробела, пропуска, абзаца, затемнения, покрова молчания (насколько допускают приличие, вкус и вышестоящие инстанции). Чтобы постичь все величие происшедшего.