Эльс Бэйртен - Одного человека достаточно [litres]

– Слишком низко.

Она удивленно смотрит на меня.

– Пиаф. Ты поешь на полтона ниже, чем надо.

Я подхожу к ней. Отсюда тоже видно улицу. Я киваю ей.

– Начни сначала.

Ее лицо. Смотрит и не верит.

– Ты же хочешь в Париж? – спрашиваю я.

Понимаешь ли ты, о чем поешь, так я начинаю. С того, о чем ты всегда меня просил, Луи: сперва перевести текст, потом пересказать. Своими словами, добавляю я. Мои ноги дрожат. Я не впускаю в дом людей, и уж тем более я с ними не разговариваю.

Но можно ли петь Пиаф вполсилы? Или все-таки нет?

– Все или ничего, вот как нужно петь. Иначе собьешься с пути.

Опять удивленный взгляд.

– Ты же не хочешь сбиться с пути, – говорю я.

– Откуда ты черпаешь вдохновение. И почему бы тебе не стать писателем.

– Не раскрывай все свои секреты. Ты должен выиграть эту гонку.

– Ты не только самый опытный среди них всех, ты самый талантливый.

– Самый сильный из всех. Ты.

– А что, у тебя правда нет секретов?

Смех.

Полдень едва наступил, а они уже набрались. Вскоре заходит речь о Жюльетте. Как ужасно, что она все сидит там. В конце концов, Вилфрид, стащи ее с этого стула, и она пойдет за тобой. Я кручусь как уж на сковородке, пытаясь им объяснить, что нет, она за мной не пойдет.

– Хотите знать мой секрет? Для начала, три «Т»: Талант, Техника и, да, Толика удачи. Может подвести живот, может лопнуть шина в неподходящий момент, и будь ты хоть прирожденный гонщик, гонка для тебя закончена. И еще одна «Т»: Тренировки. Именно четвертая – самая важная. При помощи этой четвертой «Т» ты и развиваешь свой талант, и улучшаешь технику, и сводишь неудачу к минимуму.

Они уставились на меня с открытым ртом.

– Четыре «Т». Сам выдумал?

– Ну да, – гордо говорю я, – молодым ребятам надо выучить их наизусть, а то в воскресенье я не возьму их с собой.

Они смеются.

– А ты суров.

– А они что, жалуются?

Совсем нет, наоборот. Каждый день подъезжает еще пара человек. Сперва выпивают, потом заводят разговор. Разумеется, про гонку. Вскоре они смешиваются с завсегдатаями бара, а потом и с остальными посетителями кафе. А я молчу и разливаю пиво.

Что, любой может держать кафе, говорите?

Я сомневаюсь.

– Вилфрид?

Пигалица. Смотрит мрачно.

– Слышу, ты рассказываешь про свои четыре «Т». Они не работают. Я упражняюсь даже по ночам, но ничего не выходит.

Ну черт же возьми. Еще чуть-чуть, и начнет лить слезы. Где Этьен? Если кто и может втолковать, что она преувеличивает, то это он.

Горячее шоколадное молоко. Всегда помогает.

Я быстро иду на кухню. Ставлю молоко на плиту, кидаю в него шоколадку, перемешиваю, пока она не растает, и выливаю в большую кружку. Беру печенье, и вуаля.

– Выпей целиком, – говорю я, – давай. Делай, как говорю.

Она берет у меня кружку и печенье, садится за столик.

Я тоже беру стул.

– Слышал, как ты упражняешься. Звучит отлично.

Она качает головой.

– А что говорит Этьен?

– Что и всегда. Что к нам приедет народ со всех концов страны.

Понимаешь?

Глубоко вздыхает.

– А я буду там стоять совсем одна.

Ее папа. Разумеется, она скучает. На ее месте я бы тоже скучал, особенно сейчас.

– Ты не провалишься от того, что будешь на сцене одна. Наоборот, ты засияешь. Ты понятия не имеешь, как здорово поешь, Лили. Единственное, о чем стоит беспокоиться, – это что у тебя заготовлено недостаточно песен для выхода на бис.

Наконец на ее лице появляется улыбка.

Звонит телефон. Я снимаю трубку.

– Твоя мама.

Улыбка исчезает. Она трясет головой.

– Это же твоя мама, Лили.

Она неохотно встает.

– Всего пять минут.

Не успеваю я вернуться за стойку, как она бросает трубку.

Это не пять минут, хочу я сказать, но молчу, потому что она уже натягивает куртку. И в следующую секунду выбегает за дверь.

Она подходит к окну, смотрит на улицу.

– Я не буду петь. Ни сейчас, ни потом. Пусть мама хоть на голове ходит. Да, ты правильно услышала, моя мама . Она звонила, сейчас расскажу, как это было. У тебя все хорошо, Лили, да? Жди меня, да-да, я приеду посмотреть, как ты поёшь, и не надо тут устраивать концертов, я твоя мать, ты не забыла? Я ответила, что не стану с ней разговаривать, если она будет так орать, и бросила трубку.

Она вздыхает.

– Представляю, что ты сейчас думаешь. Это же мама. Но если бы ты ее знала, ты бы так не говорила. Что бы я ни делала, она все критикует. Тебе лучше с распущенными волосами, нет, с собранными, спой что-нибудь другое, ну что на тебе надето, ты собираешься в таком виде выйти на улицу? Чего ты хочешь от жизни? Ага, ты об этом еще не думала. А пора бы, скажу я тебе, ведь ты уже не подросток. Если хочешь, можешь оставаться подростком, конечно, но тогда и отношение к тебе будет как к подростку. И вот так целыми днями. А когда я злюсь, у нее становится такой взгляд, словно я разбила ей сердце. С тех пор как папа ушел, она все время так смотрит. А я просто хочу, чтобы она оставила меня в покое. Но видимо, я слишком многого прошу. Знаешь, что бы она сделала с тобой? Она бы стащила тебя со стула и отправила сидеть на скамейку, и прежде чем ты успеешь прийти в себя, она раз десять повторит, что делает это для твоего же собственного блага. И что тебе остается делать? Скрипишь зубами и позволяешь ей капать тебе на мозги. И делаешь по-своему у нее за спиной. Хотелось бы тебе так жить?

Я закрываю уши руками. Я не хочу этого слышать.

– Я иногда думаю: что, если бы она умерла? Почему ты так странно смотришь, Жюльетта? Ну конечно, я не всерьез. Тебе плохо, хочешь принесу попить? Оставить тебя в покое? На, попей.

Она сует большой стакан воды мне в руки.

– Моя мама повыкидывала бы все твои партитуры в мусор, одну за другой. Ты же не будешь петь эту старомодную чушь, сказала бы она. Папа ни одну пластинку не мог спокойно поставить, как она появлялась с критикой, мол, что за старье , и кривилась, словно лимон проглотила. А если я ее дразнила, что ее музей полон старья, она сразу становилась очень серьезной и заявляла противным голосом, что я когда-нибудь это пойму, но пока, видимо, еще не время . Хоть бы раз попробовала объяснить, почему папа ушел. Видишь ли, я еще слишком маленькая для этого. Как будто, когда взрослеешь, сразу все становится понятно. Вот ты все понимаешь?

Она смотрит на меня.

– Тебе уже получше?

Я молчу.

– От тебя сегодня ни звука не дождешься, – говорит Лили. Встает и надевает куртку. – Не буду тебя больше доставать. Надо сказать ребятам, чтобы они искали кого-нибудь другого.

Она уходит, Луи.

И больше не придет.

Жизнь – это риск, Жюльетта. Либо ты на него идешь, либо упускаешь шансы. Роза говорила это с такой страстью. С той же страстью она стояла передо мной в лечебнице. И она бы отправила меня в Париж, но я этот шанс упустила. Сними предохранитель, говорила она. Ты знаешь, где он. Ты, и только ты.