Эльс Бэйртен - Одного человека достаточно [litres]

Она вздыхает.

– Конечно, я не должна была так говорить. Но что бы ты сделала, если бы твоя мама пила из тебя кровь, твоя собственная мама, понимаешь, не какой-то посторонний придурок. Ты не захочешь знать, что с тобой начинает твориться в такой момент. Я вытолкнула ее из комнаты, заперлась на ключ и включила музыку громко-громко. Всю ночь так и просидела на кровати. К утру живот от голода заболел. Я тихонько спускаюсь на кухню, а она там, сидит за столом, руки на коленях. Ну я жду нотации на полчаса, а ее нет. Я голодная, делаю себе бутерброд. И тут слышу, она бормочет. Я тебя ударила, говорит. Я знаю, отвечаю. Этого больше не повторится, говорит, мне все равно, отвечаю, я сваливаю. А она смотрит на меня так, словно я с ума сошла. Мы с тобой, говорю, не можем ужиться. Она опять про школу начинает. Про школу! Лучше бы на себя посмотрела! Например, что она теперь одна-одинешенька осталась.

Она молчит.

– Я много ссорилась с папой. Он учил меня петь, понятное дело, мы иногда ругались. Один из плюсов, когда музыкальная школа у тебя дома. В первые годы – нотная грамота и пианино, только потом – постановка голоса. Сначала научу тебя ходить, говорил он, и только потом – бегать. А как научишься хорошо бегать, тогда и о Париже подумаем. Мой папа – ровесник Бреля, он бы мог пойти по его стопам, но ему не представилось шанса. А ты свой шанс получишь, говорил он мне всегда. Ну кто такое говорит, а потом просто берет и уходит?

Опять молчит.

– Знаешь, что я делаю, когда не могу уснуть? Я говорю с ним. Я говорю: если думаешь, что я справлюсь и без тебя, то ты ошибаешься. А он мне отвечает, что я себя недооцениваю. И что он меня любит. Очень-очень сильно.

Она глубоко вздыхает.

На кухне бьют часы.

Я смотрю на нее.

– Голодная?

Она накрывает на стол. Три тарелки, три стакана, по три прибора.

– Для твоего брата, – кивает она.

– Для моего брата.

– А если он не вернется? – говорит она.

– Он вернется.

Она глубоко вздыхает.

– Мы, конечно, со всем справимся, говорит мама, у нас нет выбора. Если я выберу прыгнуть в канал, ты меня не удержишь, говорю я. Она замолкает и смотрит на меня, пока мне не становится ее жалко. Ты такого не сделаешь, говорит она. Да ну, спрашиваю я, почему ты так уверена? Ты моя дочь, говорит, и я тебя знаю, тебя может штормить во все стороны, но это не твой осознанный выбор, это твоя природа. Зачем всегда так сложно изъясняться? Я терпеть это не могу, она же знает? Я разворачиваюсь, ухожу в свою комнату и больше из нее не выхожу. В тот день, когда я уезжала, она мне сказала, что со мной все будет в порядке. Она что, теперь ясновидящая, спрашиваю. С тобой всегда все будет в порядке, говорит она.

Она смотрит на меня.

– Думаешь, мама права? Жюльетта?

Что, если я скажу да, а на самом деле надо было сказать нет? Что, если я скажу нет?

– Можешь просто кивнуть.

Я улыбаюсь. Это неуместно, но я улыбаюсь. Ну что за девчонка, Луи. Такая несчастная, а все равно заставляет тебя улыбаться.

– Нечего тут смеяться, Жюльетта.

Я осторожно дотрагиваюсь до ее руки. С удивлением смотрю, как моя рука лежит на ней.

И вдруг слова приходят.

– Это не конец света, – говорю я.

Лили заходит на кухню.

– Я поела у Жюльетты. Она сама предложила, конечно же, я согласилась. Тебе привет от нее. Что, не веришь мне?

Я молчу, и она замолкает. Я зажигаю плиту, раскладываю мясо для готовки. Сперва немного масла на сковороду.

– Вы все думаете, она сахарная. Если тебе интересно: она прекратила этот свой цирк.

– Цирк?

– Ну задыхаться, почти терять сознание, все такое, у мамы раньше тоже было что-то подобное. Когда она стала директором музея, с этим было покончено. Папа сказал ей, ты теперь директор, ты не можешь позволить себе это безобразие. Я показала Жюльетте специальную гимнастику.

Гимнастику??

– А ты думаешь, можно остаться здоровой, целыми днями, сидя на стуле у окна? Я ей пару раз показала, и она быстро запомнила. Три раза в день, сказала я.

– И она просто так делает, что ты ей говоришь?

– Ну ты же сам тренируешься? И как! Если бы я не знала правду, я бы подумала, что ты чемпионом мира хочешь стать, а не к дурацкой ярмарочной гонке готовишься. Ты каждый день на велосипеде, каждый, Вилфрид, и ты уже несколько месяцев не брал в рот пива. И не пора ли уже положить мясо на сковородку?

Она стоит, прислонившись к двери. Волосы на плече, взгляд устремлен на меня. Не всегда и не все кончается хорошо, девочка. Но я тебе этого не скажу. Я тебе не мама и не папа. И да, я теперь знаю, где он. Для ребят из « Де Газетт» найти его никакой трудности не составило. Особенно если учесть, что у них есть источник в полиции, который может отыскать любого бельгийца. Он живет в Фурстрейке [27] Фурстрейке – небольшой фламандский эксклав во франкоговорящей части Бельгии. . Не в собственном доме, да, в доме другой женщины. Должно быть, большая у него любовь, раз так быстро переселился. И я задаюсь вопросом: раз полиция смогла его легко найти, может, ее мама тоже его нашла. Не мое дело, почему она не сказала об этом Лили. Мне надо думать о гонке, да в конце концов, мне надо держать на плаву кафе. Но все же я почти набрал его номер. Хватит играть в жмурки, зажигаем свет, Алессандро, или, может быть, все же Александер?

– Да я просто дразню тебя с твоей гонкой, Вилфрид.

Я удивленно поднимаю на нее глаза. Она что, извиняется? А я думал, она грубиянка.

Я смеюсь.

– А я, между прочим, мог им стать.

– Кем? Чемпионом мира? Ты?

И я рассказываю. От Ферплаатсена до велосипеда, висящего над стойкой. Когда я заканчиваю, она глубоко вздыхает.

– Вот для чего крюки в стене. Почему ты их не вытащишь? Подкрасишь сверху, и будет у тебя красивая стойка. Ты же не собираешься опять вешать на них велосипед? Я буду петь, пока не помру, я так и сказала Жюльетте. Даже когда состарюсь и ссохнусь, а голос начнет скрипеть, как старые ворота у сарая, меня все равно никто не заткнет.

Она смотрит на меня и вздыхает.

– Надеюсь, она не забудет про гимнастику.

Я вообще-то не любопытный. Просто по привычке ехал утром, еще до рассвета, по ее улице. И раз уж я тут, почему бы и не глянуть. Даже если не на что будет смотреть. Жюльетта почти не встает со своего стула, с какой стати ей начинать делать гимнастику. Я быстро прячусь за куст и жду. Конечно, выглядит смешно. То есть я же сижу в кустах. На случай если кто-то на меня наткнется, я заготовил легенду. Острая диарея. На общественной земле можно иметь сколько угодно острых диарей, никто за это тебя не накажет.

Раздвигаются шторы. Вот и она. Бросает взгляд из окна. Ничего еще не видно, конечно же. Время садиться на стул. Нет. Она продолжает стоять. Раскидывает руки. И да, машет ими в воздухе. Мои глаза выпали бы из орбит, если бы могли.