Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Снова получаешь, снова валишься на пол. На полу прохладно, на полу секунды тянутся так долго, что успеваешь ими насладиться, перевести дух, переждать боль, отдохнуть.

Душно! Сушняк дикий! Хочется пить и в туалет.

Заходят другие опера, задают вопросы, наматывая мои нервы на кулак: «Я щас зашибу тебя здесь на хер!»

Уходят. Из других кабинетов раздаются глухие стуки и удары. Крик, возня.

Я слышу стоны друзей. По ним я стараюсь определить, насколько им больно и как они с этим справляются. Каково их волевое состояние? Кому сейчас хуже и в каком кабинете допрос идет жестче? Целая вереница мыслей проносится у меня в голове в промежутках между ударами.

Весь напряжен! Как струна! Все сенсорные системы обострены и работают на пределе. Адреналиновый пульс бьется в ушах.

Потеешь, ощущаешься себя гребаным сапером.

Чуть пронесешь очка, нажмешь не ту кнопочку, перережешь не тот проводок — и всё! Вылетишь в космос. Космос — это чертовски больно!

Ты ждешь удара отовсюду, от любого, все время. Ты превращаешься в комочек оголенных нервов. Ты — замóк, который взламывают. Ты враг! Тебе делают больно. И это для них зачет.

Атмосфера на этом этаже здания была дикая! Крикливая, надрывная, ужасная. Это мне напоминало гестапо. Все бегают из кабинета в кабинет с ошалевшими глазами, жаждущими крови. В кабинетах кричат от боли люди. Их бьют и пытают. Потом их переводят в другой кабинет, и там продолжается это «кино».

Я думал: «Ну когда же они устанут, отстанут, поймут, что бесполезно?» Я даже надеялся на их человеческое сострадание, понимание, в конце концов. Им не пахло. Я был по-детски наивен.

Болтовня в моем мозгу уже давно прекратилась. Ему уже было не до шуток, он лихорадочно совершал миллионы операций в секунду в своих раскаленных нейронах. Шла ужасная работа сопротивления, дикие энергозатраты, киловатты ментальной энергии на то, чтобы выжить. Реакция на боль, шок, стресс, концентрация внимания, вибрация нервов. Если бы мне тогда сделали цветную томографию, чтобы увидеть, какие участки коры головного мозга активизированы, то картинка напоминала бы поверхность Солнца в фазе активности, со всеми протуберанцами и коронарными вспышками.

Я крепился. Ни с чем не соглашался.

Сознаться в каком-то убийстве для меня было страшнее физической боли. Рационально не могу объяснить, почему. Для меня это была невидимая страшная черта, за которую ни при каких обстоятельствах нельзя переходить! Это как точка невозврата, после которой не вернешься. Нельзя соглашаться! Нельзя ничего на себя брать. И тем более ни в коем случае нельзя оговаривать других, особенно своих друзей!

Даже если тебе чудовищно больно и невмоготу — терпи! Если не выдерживаешь и предел твоей прочности давно истощился — время для радикальных, отчаянных решений. Делай что-то страшное с собой, из ряда вон выходящее, чтобы остановить издевательство! Здесь вариаций немного. Но этот шаг должен показывать твою крайнюю отчаянность, граничащую с абсолютным сумасшествием. Безумием! Ты должен быть убедителен в этом. Это может тебя спасти — или, напротив, погубить.

Уже неважно. Потому что ты находишься в такой ситуации, что дальше терпеть нельзя, и уже безразлично: либо ты погибаешь, либо спасаешься своей безумной выходкой.

Но если все-таки не выдержал и нет возможности совершить отчаянный шаг (а это часто бывает), тогда возьми на себя ответственность за гибель только своей собственной судьбы! Ни в коем случае не чужой.

Такова моя убежденность. Никто мне это не объяснял, не учил этому. Мне кажется, это проникло в меня с молоком матери и укрепилось во дворах, в которых я рос. В процессе моего формирования как личности я всегда знал, что нельзя предавать друзей, нельзя их обманывать, нельзя их бросать в беде! Нельзя быть подлым, двуличным и жадным. Нельзя быть трусом и слабаком. Просто нельзя — и всё.

Что-то в моей философии было самурайское (или мне хотелось быть похожим на них). «Не нужно ждать все время смерти. Нужно жить так, как будто ты уже мертв. Служить своему хозяину безоглядно и, если надо, умереть за него». Моим «хозяином» были мои принципы. Моя верность им в тот момент обходилась мне очень болезненно. И я понятия не имел, что нахожусь только в самом начале пути своих мучений.

Впрочем, силы еще были. Пока.

Дальше был следующий кабинет. С другими людьми. Пострашнее первого и второго. В нем было темно и накурено. Плотные темно-коричневые шторы закрывали окна. Ужасно душно. Настольная лампа в глаза. Сдвоенный стол, стулья, сейф, шкаф. Всё как обычно у оперов из НТВшных сериалов.

Двое орут на меня, перебивая друг друга угрозами, вопросами. Чего-то требуют от меня, дергают, пугают, кричат в лицо, брызгая слюной. Потом меняют тон на мягкий, спокойный, заискивающий, рисуя инфернальными красками мою перспективу лет на десять — двадцать вперед, если только я не соглашусь на сотрудничество.

Я в очередной раз (в сотый за ночь) не соглашаюсь, а когда говорю, что не понимаю, чего они от меня требуют, и что я ничего не знаю, то один из них срывается, бьет ногой в грудную клетку. Я опрокидываюсь вместе со стулом на пол, ударяюсь головой, он пинает меня остервенело ногами и орет:

— Ты, сука, меня уже заебал! Ты сейчас мне все расскажешь, козлина!.. — и выбегает из кабинета.

Я лежу те длинные секунды эмбрионом на линолиуме. Постанывая, отдыхаю. Второй меня снова усаживает. Это тот, кто был в пальто и с автоматом при задержании.

Зовут его Паша. Мой ровесник на вид. Высокий, худощавый, суетливый, нестрашный и видно, что неопытный еще в такого рода допросах. У него не получается выглядеть устрашающе. Когда он кричит, его голос срывается на фальцет.

Возвращается второй. Ставит на стол маленький серебристый ящичек с ручкой на боку. Открывает. В нем черная эбонитовая телефонная трубка, тумблеры, провода.

— Ты знаешь, что это такое? — спрашивает второй, с лицом то ли бурятской, то ли азиатской наружности (фамилия его Турумов). И, не дожидаясь ответа, — это детектор лжи. Если ты будешь говорить неправду, он будет бить тебя током.

Ну вот, подумал я, приехали.

Турумов ловко прикрутил провода на пальцы моих рук. Мои руки в наручниках сзади. Я на офисном стуле со спинкой. У меня давно уже выламывает плечи от боли, но временами всё перебивает другая боль, от ударов.

Провода на мизинцах. Наручники затянуты до упора. Кисти затекли и онемели. Турумов взялся за ручку «детектора лжи» и осуществил пробу, начав медленно крутить ручкой старый телефон. Ток побежал ощутимой кусачей пульсацией по моим рукам, пробирая каждую жилу, поднимаясь все выше и выше.

— Будешь говорить?

— Я не знаю, что вам говорить.

Ответ был неправильный. Он резко крутанул ручку…