Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

И так бесконечно.

Все мои передачи съедались наглым образом. Пока мне давали немного поспать, исчезало полмешка. Обвинить их в крысятничестве — равносильно самоубийству. Меня затягивали играть в карты. Я отказывался. Будили ночью, чтобы спросить что-то «важное», или «ненароком» толкали меня локтем, чтобы я не высыпался. Меня не выпускали на прогулку. Мне не позволялось ничего никому писать, кроме предложенной явки с повинной. А наши разговоры с адвокатом пересказывали в камере с наглой ухмылкой, давая мне понять, что они всё знают. Один из них постоянно бегал к операм за новыми инструкциями, и после каждого прихода меня уверяли, что я уже не жилец, что мое кольцо сужается, а время подходит к концу. А дальше — либо труп, либо опущенный. Либо целый и невредимый, но всех и все предавший, сознавшийся во всем. It’s up to you to decide. Удавка затягивалась все туже. Уже было невыносимо дышать! А всего лишь хотел никого не подводить, чувствовать себя человеком, а не насекомым, на которое постоянно давят, выжимая все органические соки. Выжимая все доброе из моей души!

Но это была только одна половина выматывающего процесса ломки. Вторая часть активно реализовывалась в здании УБОПа на улице Байкальской, куда меня ежедневно вывозили для проведения «следственных действий» (читай: пыток). Здесь с нами работали не по-детски.

Эта мясорубка начиналась с утра. Меня поднимали в шесть, и сначала я натыкался на эти грубые, омерзительные лица, которые начинали агрессивно жевать мне свою блевотину про «выбор», дачу показаний и далеко идущих последствий в случае моего отказа. Только потом меня, полусонного и уже вымотанного, выводили к месту сбора на «пятак», откуда уже забирали опера. На сам «пятак», в общую массу, меня выпускали очень редко, по ошибке. В основном меня закрывали в маленький, без света, пропахший мочой боксик. В нем нельзя было присесть, а только стоять и смотреть сквозь дырочки в глазке. Пребывание в этом боксике по нескольку часов, в кромешной тьме и вони, стоя без движения — уже было пыткой. Хотелось пить, есть, спать, сесть. Я только курил, заглушая голод и волнение никотином.

Потом за тобой приезжает парочка оперов, клацают на тебе наручники и выводят на свет, который бьет по глазам. С шумом открываются тяжелые ворота. Садят в машину, на голову натягивают шапочку, наклоняют вниз. И увозят в сторону гестапо. По дороге снова нагоняют жути: «Вот сейчас приедем, ты заговоришь». А я тем делом отслеживаю в уме маршрут нашего следования, отсчитываю повороты и перекрестки. Посапываю в шапочку и настраиваю себя на очередной тяжелый день.

Привозят, поднимают на третий этаж. Заводят в кабинет — каждый раз разный, — снова ставят в угол лицом, и ты созерцаешь унылый рисунок обоев, который мозолит глаза. Стоишь. Долго стоишь. Затекают ноги, болят колени, ужасно ломит спину. Долгое сопротивление дискомфорту и боли выматывает.

В кабинет входят и выходят. Видимо, советуются, какими способами меня надо сегодня допрашивать. Обычно меня допрашивали руками и железной пустотелой палкой для вешалок. Реже, войдя в азарт в процессе допроса, опера подключали ноги. И только по вечерам меня истязали электрическим током. Из гуманных соображений и уважения к слуху окружающих ток подключали только глубоким вечером, так как мои сумасшедшие крики могли до смерти напугать служащих всего здания. А по вечерам оставались только самые преданные делу люди и «глухонемые» уборщицы. Они были не помехой, лишь невольными соучастниками ежедневной казни.

Потом тебя усаживают на стул и начинают:

— Ну что, рассказывай!

— Что рассказывать?

— Всё рассказывай, не спеша, подробно, у нас времени валом.

— Я не знаю, что вам рассказывать.

— Слушай, чё ты нам мозг ебешь! Всё ты знаешь! И мы знаем, что ты знаешь. Либо ты сейчас начнешь говорить, либо снова испытаешь знакомую тебе боль. Принесем машинку — и заговоришь как миленький. Не испытывай наше терпение! Ты этого хочешь?

— Нет.

— Ну тогда давай разговаривать. Пора уже начинать говорить. Твои друзья уже вовсю разговаривают. Ты один уперся как баран и молчишь. Ты чё, самый крутой, что ли? Ты думаешь, мы тебя не сломаем? Ты глубоко ошибаешься! Мы с вами еще работать-то не начали. Пару часов в спортзале со спецназом — и будете наперегонки давать показания, закладывая друг друга. Что, не веришь?

…

— Давай рассказывай!

— Я не знаю, что вам рассказывать, — говорю я и, не успев договорить, получаю в грудь ногой. Падаю вместе со стулом назад. Поднимаюсь. Сажусь. Получаю снова.

— Ты чё, сука, играть с нами собрался, что ли? Всё, шутки кончились! Я тебя забью в этом кабинете, как собаку бешеную! Ты мне всё расскажешь, понял?

…

— Чё ты смотришь, бык?! Давай рассказывай!

— Что рассказывать? — включаю дурочку я. И это уже перебор. Мгновение — и я снова валяюсь на полу. Меня пинают, матерясь, кричат на меня, разбрызгивая слюну, срывая всю злость на этот неидеальный мир. Как будто я мировое зло и причина всех жизненных неустройств.

Так начинались и проходили мои допросы. Опера менялись, когда меня переводили в другой кабинет. В другом кабинете звучали те же самые вопросы, присутствовал тот же интерес, в воздухе висела такая же агрессия, плюс-минус. Кто-то сильнее бил, кто-то не очень, а кто-то давил психологически, рисуя перспективы неминуемой тюремной гибели. На обед давали немного отдохнуть, а потом все возобновлялось. К вечеру они, как правило, все уставали и били уже без цели, с психу, оттого, что день прошел, а с места ничего не сдвинулось. Били не фанатично, с перерывами, прерываясь на эмоциональные фразы и вопросы. Палкой — той, что из шкафа, — по голове, рукам, ногам, оставляя синяки для медэкспертизы. Били руками, реже ногами и часто, когда ты этого не ждешь, — сзади, по почкам. Заставляли подолгу стоять, не шевелясь, в углу, с затянутыми до упора наручниками. В кабинете всегда было душно, пить не давали. В туалет водили редко, а когда водили, я крал эти драгоценные минуты, чтобы перевести дух. Их перекуры я использовал для восстановления сил. Они курили, а я таращился куда-то в одну точку, совершенно не заботясь о том, как выгляжу со стороны. Усталым, разбитым, размозженным? Я таким себя и чувствовал! Не оставалось сил на притворство. Я не примерял маску бравого удальца, которому все похеру и он не вешает нос. Нет! Было тяжело, и я больше угрюмо молчал. Это их особенно бесило. А мне помогало сохранять силы, которых с каждым днем становилось все меньше.

Изредка по вечерам приносили в кабинет «машинку», привязывали проводки к моим пальцам и пускали ток.

Это космическая, нереальная боль! Кажется, что глаза вырвутся из орбит, а жилы похожи на струны бас-гитары, раскаленные докрасна, по которым бьет сумасшедший! Я громко кричал. Падал со стула, дергаясь, как эпилептик. Терпел изо всех сил, подумывал уже разбить головой стекло, порезать себе шею, чтоб истечь кровью; удариться головой об острый угол сейфа, чтоб погасла картинка. Больше ничего не оставалось. Надо было как-то прекращать пытку. Но вот чудо! Как только я уже настраивался совершить отчаянный рывок — все прекращалось и делался небольшой, но спасительный перерыв. И так много раз. Какая-то секунда или резервная сила спасала меня.