Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Это продолжалось какое-то время. Всю неделю. Каждый день. Было ли это тяжело или невыносимо? Это просто было!

(Сейчас, когда я пробую рассказать, что я чувствовал тогда, словами типа: «невыносимо больно», «тяжело», «ужасно», — мне кажется, что это просто пустой звук, лексические единицы на бумаге, совершенно недостойный эквивалент того, что я пережил. Сейчас эти слова невыразительны и пусты в силу того, что в них нет той боли и скрежета нервов, которые я испытал, а у меня недостаточно писательского профессионализма, чтобы оживить их. И с этой позиции попытка выразить глубину и достоверность всех ощущений кажется нелепостью. И всё же я пробую. Я просто хочу сказать, что фраза «это не объяснить словами» очень к месту сейчас.)

Но в каждых сутках этого ада был маленький лучик света. Это когда под вечер, до смерти уставший и измученный, я слышал команду: «Всё, везите их в СИЗО!» В этот момент во мне начинался праздник и великое чувство облегчения! Облегчение оттого, что на сегодня это закончилось! И по дороге домой, в СИЗО, я буду просто отдыхать.

На меня забывают надеть шапку (видимо, от усталости), и я разглядываю мелькающие мимо машины, дома, лица, улицы. Каждый раз мы проезжаем мимо моего дома по Партизанской улице, и мой взгляд тайком тянется к окнам третьего этажа. Это было что-то потрясающее — просто проезжать мимо дома в машине со злыми операми, в наручниках, избитым, голодным, но мимо дома, мимо окон, из которых я любил глядеть на улицу. Мимо ларька, где я покупал хлеб, мимо стоянки, где я ставил машину. Проезжая мимо родного места, я незаметно ото всех набирался сил, как будто дали немного воздуха, когда я задыхался. Это был мой маленький луч света в этом аду. Если бы они это узнали, то поменяли бы маршрут, лишив меня удовольствия и этой крошечной визуальной поддержки. Я старался не подавать виду, что этот маршрут имеет для меня значение, и просто наслаждался этими минутами.

Из точки А мы ехали в точку Б. Между ними были пятнадцать-двадцать минут драгоценного отдыха. Это было прекрасно. Когда ты лишен главного в жизни — свободы, то начинаешь смотреть на нее другими глазами, под другим углом. Сквозь щель автозака или через окно оперской «Нивы» всё кажется ярким, насыщенным, значимым, оцененным: огоньки, витрины, реклама, деревья, люди на остановках, светофоры, свет в чужих окнах, говорящий об уюте, звуки и запахи отработанного бензина — все это уже воспринимается твоими органами чувств иначе. Драгоценней, что ли. И ты едешь и пожираешь все это глазами, как будто стараешься наесться, надышаться, напитаться силой улицы, города, свободы! Потому что тебя везут в мертвое место, туда, где из тебя высасывают все силы. Туда, где нет воздуха и никогда не выключается свет. И только эти двадцать минут дороги напоминают тебе, ради чего ты все это терпишь. Ради жизни! Ради бурлящей на улице жизни! Ради того, чтобы вновь оказаться там!

Терпишь! Сжав зубы, сквозь боль и все лишения — терпишь! Потому что должен.

Днем в УБОПе — ночью в тюрьме. Практически беспрерывно, делая перерыв на выходные. В светлое время суток меня пытаются сломать физически, а вечером, в камере, поедают душу маленькими грязными ложечками, наматывая нервы на кулак. Моя жизнь превратилась в месиво из боли, страха, нервов, крови и дикой неопределенности. Все смешалось во временной точке моих жизненных обстоятельств. Какая-то страшная возня между смыслами, целями, принципами, позором и достоинством, моральными дилеммами и выбором под диким давлением! Я потерял счет времени, время превратилось в бесконечную полосу боли и унижения.

Часто думал о доме и свете в нем, вспоминал о Ней, не упуская из виду свободу. Это давало ориентиры, не позволяло сбиться с пути. Но больше всего я был сосредоточен на себе, на самом процессе выживания. Каждый день я думал: что будет завтра? Выдержу ли я? Проснусь ли? Усну ли? Повезут ли меня в УБОП? Будут ли пытать? Как прожить еще один день в камере с козлами?

Время тянулось мучительно медленно. Каждый час этой «жизни» казался пыткой. В таких условиях планы на два-три дня вперед являлись долгосрочной перспективой и мною не рассматривались, потому что борьба шла за каждый час настоящего дня. Завтра от тебя не зависело. Завтра могло произойти что-то страшное, к чему нельзя быть готовым. Его, это «страшное», можно только ожидать. Я балансировал на грани безумия, отчаяния и иррациональной надежды. Я не знал, откуда у меня берутся силы, я сопротивлялся по инерции, инстинктивно, зная, что просто надо сопротивляться злу. Каждый вечер я отворачивался к стенке и шептал тихо про себя: «Все будет хорошо. Надо держаться, Миша. Ты выдержишь!»

Больше всего я боялся переступить черту, за которой, мне казалось, закончится мое «я». И останется только оболочка сломленного, предавшего, униженного, растоптанного человечишки. Боязнь этого положения в совокупности с внутренним убеждением собственной правоты перевешивало физическую боль и мучения, которые мне любезно доставляли следственные органы. Плюс напряжение воли, чудовищные физические усилия — и я держался! Но черта эта маячила перед носом каждый день. «Не дай вам бог понять однажды, что вот он, предел ваших сил; и кто знает, чем вы станете там, за чертой».

Мне приходили передачи. Друзья и брат занимались этим. Это придавало мне сил, потому что за передачами стоят живые люди, их действия, желание помочь. Этот полный мешок с продуктами — не просто жрачка. Это акт помощи, рука друга, брата, знак того, что о тебе помнят, думают, переживают за тебя. Это подбадривало меня.

Из аптеки мне прислали витамины и успокоительное средство «Ново-Пассит». Перед каждым этапом в УБОП я глотал украдкой от козлов по три-четыре таблетки «Ново-Пассита», чтобы сбить нервозность и тревогу. Это помогало немного, замедляло реакцию, делало меня отстраненным, безучастным, апатичным.

Каждое утро со страхом в сердце ожидаешь, что стукнут в дверь, назовут твою фамилию и скажут: «На местный этап, собирайся!»

И всё! Адреналиновая волна обжигает грудную клетку, сердце включает форсаж, бьет по вискам пульс, потеют ладони. Но ты стараешься не показывать виду (эти суки фиксируют каждый твой жест, взгляд, заминку, чтобы потом сообщить твою реакцию, выискивая слабые места). Просто вздыхаешь, говоришь про себя: «Блядь» — и собираешься. Стараешься незаметно распихать лезвия по вещам: мойка в туфлях, мойка в одежде, а бывало, что еще одна под щекой у верхней челюсти, прилипшая к десне, часто подтачивала ее в кровушку. Когда говорят, что прячут лезвие под язык, — чушь. Откроешь рот, и вот она на виду. А под верхней щекой ее не видно. Но только минимум мимических движений — режется.