Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

И понеслось! Все присутствующие разом начали просто рвать меня на части, я летал из угла в угол, по стенкам, по полу, под столом, с шумом разбрасывая имевшуюся в кабинете мебель. Били хаотично, кто куда. Кто не доставал руками — пинал ногами. Кто не дотягивался ногами, изрыгал устрашающую тираду, матерную желчь. Удары: слева, справа, сверху, снизу, градом — беспорядочно рушились на меня, не давая мне приземлиться и опомниться, что-нибудь сказать. Меня просто тупо мочили. Я был похож на испуганную шавку в клетке с разъяренными зверьми.

Валяясь по полу, я концентрировался на прилетающих ударах. Я был уязвим с застегнутыми руками. Вот у кого-то в руках появляется палка, она свистит в воздухе, оставляя жгучую боль в моем теле. А потом, как копьем, он тычет ею мне в грудь, в пах, обещает засунуть сегодня ее мне в жопу и сфотографировать. И даже достает фотоаппарат из шкафа (смартфонов тогда еще не было). И я уже вижу, что это не блеф… Меня валяли по полу, поднимали, били, роняли, снова били. Было больно, стыдно, страшно, унизительно. В этот момент я чувствовал себя ничтожеством! Я и был ничтожеством. В такие минуты самоуважение и достоинство исчезают, и ты становишься просто живым куском мяса, из которого старательно делают отбивную. И мне хотелось в этот момент только одного: умереть! Потому что я понимал, что единственное средство, которое всё прекратит, — смерть! Потому что я чертовски, нечеловечески устал! (Кто бывал в подобных переделках, тот знает, тот поймет.)

Меня валтузили минут двадцать, а может, и больше (мне казалось — вечность). Потом сказали, что будут работать со мной всю ночь в таком темпе. Один ушел за водкой. Второй пошел за «машинкой» (ток!). И я понял, что — всё! Я больше не могу! Я не выдержу больше! Начнут пытать током — я не выдержу! И в этот момент я понял, что перешагнул черту, за которой осталось желание жить и терпеть. И теперь я был абсолютно готов ко всему, к любому исходу событий! Это состояние про себя я называл «самурайским». Мне стало наплевать на жизнь, на себя, на боль, на всё и всех! Я перестал бояться. Меня довели до отчаянного состояния, граничащего с безумием. И я начал судорожно искать варианты, как уничтожить себя. Броситься в окно? На окне стояли решетки. Максимум, что смогу, — разбить стекло. Если повезет, то хорошенько порежусь. Но до окна далеко. Меня перехватят.

Удариться со всей силы головой об угол стола или сейфа? Можно! Но вдруг не отрублюсь, думал я. Второго шанса не будет.

Вспоминаю о мойке (лезвии) в левом кармане (левша ведь). Точнее, я и не забывал о ней никогда.

И вот мне сказочно фартит. Они решают перестегнуть мне руки назад, чтобы удобней было привязывать провода к пальцам, минимизируя мое сопротивление. Отстегнули наручники, и так получается, что я, еще валяющийся на полу, но уже расстегнутый, остаюсь на какие-то секунды вне их внимания. Пока все разбрелись по углам и кабинетам, доставать из загашников орудия пыток, я, стоя на карачках, достаю незаметно лезвие и нервно, судорожно, но решительно бью себе по шее. Сначала режу не тем концом и лишь царапаю десятидневную щетину, сквозь которую тупому лезвию не пробиться. (Я выглядел как моджахед, ведь мне не давали бриться много дней, да и не до этого было). Быстро перевернув лезвие, я начал энергично резать шею. Но лезвие было слабое, старое, тупое и требовало усилий и времени, которых у меня не было. Плюс эта щетина, как кольчуга. Вот эти мелочи как раз и сдержали мой самурайский рывок, из-за них я не смог добраться до толстой, сочной, спелой артерии на шее. И только разрезал кожу, не более.

Раз, два, три!.. Показалась кровь, потекла на линолеум. Это редкий парадоксальный момент жизни, когда вид собственной крови сказочно тебя радует. Красный поток крупных капель начал заливать пол. Это маленькая победа! Это триумф передышки! (Так забрезжило у меня в уме.)

Один из них вскрикнул: «Эй, ты чё там делаешь?!» — и, увидев кровь на полу и лезвие в руке, закричал: «Вызывайте скорую, быстрее!» Он кинулся ко мне, накинул на шею грязное полотенце и стянул его так, что я стал задыхаться и хрипеть.

Все сбежались. Поднялся ажиотаж и паника. Все болезненно оживились, стараясь скрыть испуг от того, что перегнули. И потому напускали на себя вид фальшивого спокойствия и профессионального равнодушия, которое требовалось от них в данной ситуации. (Гестапо ведь, штатный режим, бля.) Кровь, переломы, увечья, люди, выпадающие с третьего этажа с наручниками, — это в пределах нормы.

В голове мелькнула надежда: «Всё получилось! Больше не будут бить, увезут в СИЗО».

Но нет, нет…

Тот, что душил меня полотенцем, приотпустил и осмотрел порез. Увидев, что артерия совсем не задета, а лишь немного порезана кожа, он крикнул: «О, да здесь херня! Отбой скорая!» И я услышал, как по телефону отменили вызов скорой.

Стоит ли описывать мое разочарование?

Все мои действия заняли считаные секунды, а суета длилась не больше двух-трех минут.

Нашлась аптечка: зеленка, бинт, лейкопластырь. К моему удивлению, мне оказали первую помощь, хотя еще минуту назад клялись меня уничтожить.

И вот уже через десять минут я сижу на стуле с тупо забинтованной шеей. И, вы не поверите, меня снова бьют. Бьют за то, что испугались (а я просек их испуг). Бьют за то, что я создал им лишние проблемы. Бьют за предстоящие отписки и рапорта, за риск получить выговор и лишиться тринадцатой зарплаты (так они мне кричали в ухо). Бьют за грядущую после всего прокурорскую проверку (ведь я напишу жалобу). Но главное — бьют за то, что еще не добили меня, не доломали и прозевали, как говорится, вспышку. Бьют за свой промах, от обиды за поганую жизнь и злости, что не получается. И просто бьют.

В кабинет зашел Сявкин, с невозмутимым лицом посмотрел на меня и сказал: «Ничего страшного, продолжайте».

И вышел.

И они продолжили.

Я не знаю, как бы протекал пыточный процесс, не порежь я шею. Но, порезав ее, я их здорово разозлил. И мне уже казалось, что лучше бы я этого не делал. Но своей цели я все-таки добился — ко мне не применили ток этим вечером. А это было важно, черт побери!

Было уже примерно часов десять-одиннадцать вечера. Я был просто труп, ничего не соображающее, измученное, вялое, грязное тело, с помутившимся умом и заплетающимся, пересохшим языком во рту. Я ненавидел себя, мир, свое рождение. Я ненавидел обступивших меня людей, которые что-то требуют от меня. Я презирал себя за то, что у меня практически не осталось никаких сил, за то, что я беспомощен. Быть застреленным казалось счастьем! Выдохлись смыслы. Обосралась надежда. И даже не было понятно: кто я? Что от меня осталось? Что осталось во мне от меня самого? Произошло какое-то расщепление личности. За все эти дни издевательств — особенно за сегодняшний — я превратился в ничтожное, аморфное, безликое существо, от которого всю дорогу чего-то хотят, требуют, терзая и уничтожая. Я практически выдохся, силы моего сопротивления иссякли. Все, что мне было необходимо, это хотя бы несколько часов сна, еды, туалета. Они знали, что мне это необходимо, и не давали этого. Знали и видели, что я на грани, и додавливали, додавливали, додавливали. За этим и вернули меня. И вот результат — испачканный кровью линолеум. Их испуг. И мой страх — темный, неизвестный, как глубокая океанская впадина. Я мог бы написать здесь: «Нет, мне было не страшно, я держался мужественно и терпел».