Михаил Захарин - Приговоренный к пожизненному. Книга, написанная шариковой ручкой

Слава, выслушав меня, заговорил:

— Миха! Надо держаться! Если мы сейчас дадим показания, мы всё обосрем себе в суде. Там все подняты на уши, делается всё, чтобы вытащить вас! Все передают тебе привет и слова поддержки. Надо держаться, дружище! Крепись, осталось еще немного. На днях все должно решиться (и объясняет, что). Но сейчас показания давать нельзя, понимаешь?! На суде мы уже ничего не переиграем и не отменим этого протокола. По моей информации, у них нет ничего! Поэтому вас и ломают. Держись, Миха!

Все это было сказано очень твердо, уверенно, веско. И это были как раз те слова, в которых я нуждался! Это было то, что надо, тот необходимый глоток воздуха, который вернул меня к жизни! Слава просто пришел и спас меня! Я воодушевился словами его поддержки, его присутствием, у меня появились физические и душевные силы, я буквально воспрял духом! Это очень важный переломный момент в моей истории. Я находился на грани жизни, меня практически сломали. Меня через боль принуждали отказаться от себя, от друзей, от всего, во что я верил, чем жил. Но несколько слов товарища, друга, адвоката возродили меня! И я снова оказался в списке живых. Он просто вытащил меня на свет, дал уверенность и смысл всем моим страданиям, всей моей боли! Я понимал, что после отказа от дачи показаний мне будет пиздец! Я знал, я был просто уверен! Но зато теперь я знал, ради чего я буду терпеть и страдать, ради чего пойду на гибель. Ради того, что в меня верят. Ради того, что на меня рассчитывают и надеются. В конце концов — ради сплоченного единства мужской воли, духа и общей цели!

И я сказал: «Идем!»

Мы расположились в кабинете, где за черной допотопной печатной машинкой восседал с умным видом следователь Чайников. У входа стоял опер, еще один снаружи. Рядом со мной, достав ручку, бумагу и копирку, расположился Слава. За окном было темно. За окном царила уже белая осень, плавно переходящая в крепкую зиму.

И вот настал разоблачительный, кульминационный, а для меня трагичный момент. Чайников заправляет лист бумаги в машинку, впечатывает фабулу протокола допроса: время, место, участвующие лица и т. д. И задает вопрос: «Скажите, подозреваемый, что вы можете сказать об обстоятельствах убийства гражданина Телущенко 5 сентября 2003 года?» (Это еще одно дело, которое на меня усиленно вешали иркутские опера.)

И тут я им выдаю совсем не то, что они от меня ожидали, я говорю: «Я желаю воспользоваться пятьдесят первой статьей Конституции РФ и не давать показания против себя. Кроме того, я хочу заявить, что на протяжении двух суток я подвергался избиениям в здании УБОПа, меня избивали железной палкой, руками, ногами, пытали током сотрудники ОРЗУ (называю фамилии), заставляя признаться в преступлении. Чтобы остановить это издевательство, я порезал себе бритвочкой шею».

Они выпали в осадок! Надо было видеть их лица. У Чайникова изменился цвет лица, он побагровел от досады и злости и засопел через ноздри. Начал печатать. У опера зазвенел телефон. Когда он ответил, мне было слышно из трубки, что это звонило ожидающее в УБОПе начальство с расспросами о ходе допроса. Узнав, что я отказался давать показания, голос в трубке категорически сказал: «Потом сюда его сразу!»

У меня подвело все внутренности. Адреналин ударил по вискам. Я понял. Это — пиздец! В голове начали прокручиваться страшные картины пыток. Детально, в мелочах, в подробностях. Но теперь я знал, что предстоящие страдания — осмысленны. Оно, конечно, имело смысл и до этого, но сейчас у меня появилось новое дыхание. И это давало мне сил.

Я очень хотел, чтобы Слава сопровождал меня, оберегая своим присутствием. Но это было по-детски наивно с моей стороны.

Пока Чайников стучал по клавишам, вбивая мои слова на казенную бумагу, Слава быстро написал под копирку ходатайство, в котором просил следователя провести судмедэкспертизу в отношении подозреваемого (т. е. меня) в связи с его заявлением об избиении и наличии у подозреваемого видимых повреждений на теле. Спросил у Чайникова: «Подпишешь?» — и он, дурак, подписал, что в дальнейшем послужило прямым доказательством его должностного преступления: подлога и фальсификации протокола допроса.

Сделаю отступление и скажу, что этот протокол допроса он заменил на другой, фальшивый, в котором я якобы рассказываю об обстоятельствах совершения инкриминируемого мне преступления. Псевдопротокол допроса без моей подписи, без подписи адвоката вложили в уголовное дело, сказав потом на суде, что от подписи я отказался, опасаясь за свою безопасность. Чушь, конечно!

На суде фальшивый протокол признали недействительным, и подпись Чайникова в ходатайстве, которое ему подсунул Слава, уличала его во лжи, когда он, стоя на «трибуне» в зале суда, утверждал, что моего адвоката в ходе следственных действий не было. Слава тут же предоставил суду копию ходатайства, на которой стояла подпись Чайникова, с датой и временем, совпадающими с фальшивым протоколом. А также предоставил детализацию звонков своего мобильного, из которой было видно, что Чайников звонил ему в этот день перед допросом, и не раз.

Это была кульминация лжи. После этого было одно удовольствие наблюдать, как Чайников, извиваясь ужом на сковородке, пытается оправдываться. По факту: должностное преступление, уголовно наказуемое деяние. Плюс — лжесвидетельствование. Но ему ничего не было. Все получили повышения и дополнительные звездочки на погоны.

Допрос продолжался недолго. Дав мне расписаться в протоколе, следователь сказал операм: «Всё, можете увозить».

Я бросил отчаянный взгляд на Славу, как бы умоляя его поехать со мной. Но меня выволокли одного из кабинета на улицу, в машину, в УБОП, в отдел гестапо. Подняли на третий этаж. В здании ни души. Время позднее. В конце неосвещенного коридора была открыта дверь кабинета, из которой лился свет. Возле входа толпились опера. Агрессивно громко играла пошлая песня из «Шансона», что-то про тюрьму, срок, судьбу и т. д. Я шел прямо к стаду разъяренных быков, которые были готовы меня растоптать по щелчку пальцев. За то, что я не оправдал их ожидания; за то, что они потратили силы, время, нервы, но ничего не добились. Они хотели отомстить. По сути, меня хотели разорвать за то, что я воспользовался своим конституционным правом: не давать показания против себя. За молчание. Я на расстоянии чувствовал сильную концентрацию плохо управляемого гнева и злости. Я думал, мне конец!

Когда я зашел в кабинет, меня обступило человек восемь. Среди них было двое старших по званию и должности. Все уничтожали меня взглядами, выкрикивали какие-то оскорбительные гадости, дергали за одежду, разворачивая к себе, шипели и клацали зубами, похожие на синих плоскоголовых рептилий. Но, к моему удивлению, не били. Потом двое старших попросили всех выйти. Когда они вышли, я спросил у них: «Будете снова бить?» — «Будем тебя убивать, придурок!» — ответили мне с ненавистью. И я приготовился к аду бесконечной ночи, зверств и измывательств. Но вместо этого меня убивали психологически, обещаниями, что в СИЗО меня повесят, отравят, выебут, выдавят правый глаз, сломают пальцы, растопчут, убьют. В тот вечер прозвучало очень много страшных угроз и обещаний. К этому моменту у меня не было никаких оснований не верить в их осуществление. Я сидел на стуле с потупленным взглядом, впитывая их угрозы, как сухая губка воду. Время от времени мне кричали: «Смотреть в глаза!!!» И я устало смотрел в их красные, жаждущие моей крови глаза. Я всё ждал, когда же начнут бить. Но, к моему удивлению, они не спешили. Это продолжалось какое-то время. А потом самый старший, он же самый толстый и важный из присутствующих, позвал всех и сказал: «Так, сейчас его в СИЗО, утром в семь ноль-ноль сюда — и бить как собаку бешеную, до посинения! Всё, выполнять!»